Хорхе Луис Борхес

СФЕРА ПАСКАЛЯ

 

Быть может, всемирная история — это история нескольких мета­фор. Цель моего очерка — сделать набросок одной главы такой истории.

За шесть веков до христианской эры рапсод Ксенофан Колофонский, устав от гомерических стихов, которые он пел, переходя из города в город, осудил поэтов, приписывающих богам антропоморфические черты, и предложил грекам единого Бога в образе вечной сферы. У Платона в "Тимее" мы читаем, что сфера — это самая совершенная фигура и самая простая, ибо все точки её поверхности равно удалены от центра; Олоф Гигон ("Ursprung der griechischen Philosophie ("Происхождение греческой философии" (нем.)), 183) полагает, что Ксе­нофан рассуждал по аналогии: Бог — сфероид, потому что форма эта наилучшая, или наименее неподходящая, для того, чтобы представлять божество. Через сорок лет Парменид повторил этот образ ("Сущее подобно массе правильной округлой сферы, сила которой постоянна в любом направлении от центра"); Калоджеро и Мондольфо считают, что он имел в виду сферу бесконечную или бесконечно увеличивающуюся и что приведенные выше слова имеют динамический смысл (Альбертелли: "Gli Eleati" ("Элеаты" (итал.), 48). Парменид учил в Италии; через несколько лет после его смерти сицилиец Эмпедокл из Агригента придумал сложную космогонию; в ней есть один этап, когда частицы земли, воды, воздуха и огня соединя­ются в бесконечную сферу, "круглый Сферос, блаженствующий в своём шарообразном одиночестве".

Всемирная история шла своим путём, слишком человекоподобные боги, которых осуждал Ксенофан, были низведены до поэтических вы­мыслов или демонов, однако стало известно, что Гермес Трисмегист продиктовал какое-то — тут мнения расходятся — количество книг (42, согласно Клименту Александрийскому; 20 000, согласно Ямвлиху; 36 525, согласно жрецам Тота, он же Гермес), на страницах коих записано всё, что есть в мире. Фрагменты этой мнимой библиотеки компилирова­лись или же придумывались начиная с III века и составляют то, что имену­ется "Corpus Hermeticum" ("Собрание герметических книг" (лат.)); в одной из книг, а именно в "Асклепии" (ко­торую также приписывали Трисмегисту), французский богослов Аланус де Инсулис обнаружил в конце XII века формулу, которая не будет забыта последующими веками: "Бог есть умопостигаемая сфера, центр коей находится везде, а окружность нигде". Досократики говорили о бесконечной сфере; Альбертелли (как прежде Аристотель) полагает, что рассуждать так — значит допускать contradictio in adjecto (противоречие между определяемым словом и определением (лат.)), ибо подле­жащее и сказуемое взаимоотрицаются; пожалуй, это верно, однако фор­мула герметических книг побуждает нас интуитивно представить эту сферу. В XIII веке образ сферы снова возник в аллегорическом "Roman de la Rose" ("Роман о Розе" (франц.)), который излагает его так, как у Платона, и в энциклопедии "Speculum Triplex" ("Тройное зерцало" (лат.)); в XVI веке в последней главе последней книги "Пантагрюэля" есть ссылка на "интеллектуальную сферу, центр которой везде, а окружность нигде и которую мы называем Богом". Для средне­векового сознания смысл был ясен: Бог пребывает в каждом из своих созданий, но ни одно из них не является для него пределом. "Небо и небо небес не вмещают Тебя", — сказал Соломон (Третья книга Царств, 8, 27); пояснением этих слов представала геометрическая мета­фора.

Поэма Данте сохранила Птолемееву астрономию, которая на про­тяжении тысячи четырехсот лет господствовала в воображении людей. Земля находится в центре Вселенной. Она — неподвижная сфера, вокруг неё вращаются девять концентрических сфер. Первые семь — небеса планет (небеса Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Са­турна); восьмая — небо неподвижных звёзд; девятая — хрустальное небо, именующееся также Перводвигатель. Это небо окружено Эмпиреем, состоящим из света. Вся эта сложная махина полых, прозрачных и вра­щающихся сфер (в одной из систем их потребовалось пятьдесят пять) стала необходимостью в мышлении: "De hipothesibus motuum coelestium commentariolus" ("О вращении небесных сфер" (лат.)) — таково скромное заглавие, поставленное Коперником, ниспровергателем Аристотеля, на рукописи, преобразившей наше представление о космосе. Для другого человека, для Джордано Бруно, тре­щина в звёздных сводах была освобождением. В "Речах в первую среду великого поста" он заявил, что мир есть бесконечное следствие беско­нечной причины и что божество находится близко, "ибо оно внутри нас ещё в большей степени, чем мы сами внутри нас". Он искал слова, чтобы изобразить людям Коперниково пространство, и на одной знаменитой странице напечатал: "Мы можем с уверенностью утверждать, что Вселенная — вся центр, или что центр Вселенной находится везде, а окружность нигде" ("О причине, начале и едином", V).

Это было написано с ликованием в 1584 году, ещё озарённом светом Возрождения; семьдесят лет спустя не осталось и отблеска этого пыла, и люди почувствовали себя затерянными во времени и в пространстве. Во времени — ибо если будущее и прошедшее бесконечны, то не сущест­вует "когда", в пространстве — ибо если всякое существо равно удалено от бесконечно большого и бесконечно малого, нет, стало быть, и "где". Никто не живет в каком-то дне, в каком-то месте; никто не знает даже размеров своего лица. В эпоху Возрождения человечество полагало, что достигло возраста зрелости, и заявило об этом устами Бруно, Кампанеллы и Бэкона. В XVII веке его испугало ощущение старости; в оправдание себе оно эксгумировало веру в медленное и неотвратимое вырожде­ние всех созданий по причине Адамова греха. (В пятой главе Бытия говорится, что "всех же дней Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет"; в шестой — что "в то время были на земле исполины".) В "Первой годовщине" элегии "Анатомия мира" Джон Донн сокрушается по поводу недолговечности и малого роста современных людей, подобных эльфам и пигмеям; Мильтон, как говорит его биограф Джонсон, опасался, что на земле уже будет невозможен эпический жанр; Глэнвилл полагал, что Адам, "образ и подобие Бога", обладал зрением телескопическим и микроскопическим; Роберт Саут замечательно написал: "Аристотель был не чем иным, как осколком Адама, а Афины — рудиментами Рая". В этот малодушный век идея абсолютного пространства, внушаемая гекзамет­рами Лукреция, того абсолютного пространства, которое для Бруно было освобождением, стала для Паскаля лабиринтом и бездной. Этот страшился Вселенной и хотел поклоняться Богу, но Бог для него был менее реален, чем устрашающая Вселенная. Он сетовал, что небосвод не может говорить, сравнивал нашу жизнь с жизнью потерпевших кораблекрушение на пустынном острове. Он чувствовал непрестанный гнёт физического мира, чувствовал головокружение, страх, одиночество и выразил их другими словами: "Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде". В таком виде публикует этот текст Бруншвиг, но критическое издание Турнёра (Париж, 1941), воспроизводящее помарки и колебания рукописи, показывает, что Паскаль начал писать слово effroyable (устрашающая); "Устрашающая сфера, центр которой везде, а окружность нигде".

Быть может, всемирная история — это история различной интонации при произнесении нескольких метафор.