А. ФИЛИППОВ *

 

* Псевдоним Андрея Ивановича ЛАПИНА.  А. И. Лапин (р. 1922) — советский мате­матик, в сталинское время был арестован; автор ряда работ по вопросам социологии, хо­дивших в самиздате. Работа «Наследник человека» впервые была напечатана

в «Вест­нике Русского христианского движения», № 125, 1978 г.

 

НАСЛЕДНИК ЧЕЛОВЕКА

 

Одной из центральных доктрин о ми­ре у так называемых первобытных народов является доктрина о все­общей одушевленности природы и выте­кающее отсюда бережное к ней отноше­ние. Подобное мировосприятие называет­ся анимистическим, а первобытная рели­гия получила название анимизма. Вот что рассказывает чукотский шаман Богоразу-Тану. Всё сущее живёт; лампа ходит, сте­ны дома имеют свой голос, и даже уриль­ник имеет собственную страну, шатёр, жену и детей. Шкуры, лежащие в меш­ках, разговаривают по ночам. Рога на мо­гилах покойников ходят обозом вокруг могил, а утром становятся на прежнее место, и сами покойники встают и при­ходят к живым. В речном яру существует человеческий голос, который постоянно слышен. Маленькая серая птичка с синей грудкой шаманит, сидя в углу между су­ком и стволом, она бьёт в травяной бубен и призывает духов. Вороватый ворон спус­кается к ней, слушает её песни и завла­девает ими, втягивая их своим дыханием. Шкуры, приготовленные для продажи, по ночам превращаются в оленей и ходят на свободе. Деревья в лесу разговаривают между собой, дерево дрожит и плачет под ударом топора. Даже тени от стен составляют целые племена, они живут в шатрах и ходят на охотничий промысел.

И это не плод отвлечённого умствова­ния вроде гегелевской натурфилософии. Такое отношение продиктовано живым чувством, проявляющимся не только в сло­вах, но и в поступках. Первобытный чело­век не сломает зря ветку, не срубит без нужды дерева. Их отцы учили, что дерево чувствует раны подобно человеку; они кровоточат и испускают крики боли и не­годования, когда их рубят и сжигают. Поэтому, срубая дерево, у него просят прощения. Ещё в Древнем Риме пастух, переходя речку, просил у неё извинения за то, что замутил воду.

Как это не похоже на наше безжалост­ное, хамское отношение к природе. Оно же, в свою очередь, внушено нам нашей цивилизацией, учащей нас видеть в при­роде только полезные нам снаряды и сырье. Животное — машина, говорили французские просветители. Поэтому мож­но бить собаку, не обращая внимания на её визг. Ведь это только скрип плохо сма­занных колес. Но наука пошла дальше. Она желает научить нас смотреть и на себя только как на машины. «Человек — машина» — так называлась книга Ламеттри. В те времена это заглавие звучало как парадокс, как вызов. Сейчас же этот па­радокс стал ходячей истиной. Ему учат малых ребятишек.

С самых первых своих шагов европей­ская наука отказала животному в способ­ности обладать какой-либо психикой, а его поведение сравнила с механизмом. Так мыслил Декарт, так мыслили фран­цузские просветители, так считали Леб и Ферворн, того же мнения держатся бихевиористы и сторонники школы Павлова. Все они полагают, что животное представ­ляет собой весьма сложную машину, дей­ствия которой можно свести к законам физики, химии и механики. Чтобы понять действия животного, — говорят они, — не требуется вводить каких-либо принципиаль­но новых понятий; организм является си­стемой сил и зависимостей, которые су­ществуют и вне его — в неживой приро­де. При помощи пролитой на стекло кап­ли хлороформа мы можем воспроизвести действия живой амебы, когда она погло­щает частицы пищи. Такая капля подоб­ным же образом «глотает» частички веще­ства, которые смачивает. Этим явлением управляет закон поверхностного натяже­ния, не имеющий ничего общего с психи­кой. Когда паук строит свою сеть, в его организме действуют сложные механизмы, точно отрегулированные для определён­ной стереотипной деятельности. В этом нет никаких психических моментов, и нет ос­нования утверждать, будто паук что-либо «переживает». Здесь действует просто сложная механика, целесообразная и приспособленная, как и всё в организме, но не больше. Если собака с лаем бросается на незнакомого, то дело вовсе не в её «гневе», «верности» или «чувстве долга», а в том, что собака просто реализует рефлекс самозащиты. Её действия в этом случае столь же автоматичны, как плава­тельные движения животного, брошенного в воду. Собака не охраняет имущество хо­зяина, а просто защищает собственную шкуру: так уж устроен её организм, что­бы отвечать на определённые раздраже­ния определёнными реакциями. Способ­ность осуществлять эти реакции является актом приспособления, приобретённого на пути длительного развития. Здесь нет ни­чего таинственного и чудесного. Мы мо­жем указать пути, какими последовательно передается раздражение глаза собаки лу­чами света, отражённого от фигуры незнакомца, как преломляется оно в мозгу и как передается потом мускулам, исполняющим реакцию агрессии. Поведение животного можно без остатка разложить на ряд простых рефлекторных механиз­мов, понимание которых вовсе не требует какой-то «психологии». Беер, Бете Икскюль и другие предложили даже ввести объек­тивную терминологию, которая исключала бы всякое психологическое толкование. Собака не видит незнакомца, а фотореципирует и т. д.

Но что относится к животным, относит­ся и к человеку. Наука давно уничтожи­ла грань между ними. «Изучая сравни­тельную физиологию, — говорил Энгельс,— начинаешь испытывать величайшее презре­ние к идеалистическому возвеличению че­ловека над всем прочим зверьём». «На каждом шагу натыкаешься на полное совпадение строения человека со строением остальных животных. Это совпадение про­стирается на всех позвоночных и даже на­секомых, червей и ракообразных».

Человек такое же животное, как и со­бака. Поэтому всё сказанное относится и к нему. Психология, описывающая прояв­ления человеческой души при помощи терминов «сознание», «переживания», «эмоции», «чувства», выросла на основе религии. Страх перед могучими силами природы, зависимость от них и беспомощ­ность перед ними, свойственные перво­бытному человеку, были олицетворены в виде духов, демонов, греха и других по­нятий, присущих примитивным умам. С са­мого раннего периода психология была дуалистической, анимистической, противополагавшей тело душе. Более новая пси­хология слегка модернизировала эту ани­мистическую терминологию, заменив «ду­шу» «сознанием», что в сущности сводится лишь к изменению названия. Всё это толь­ко пережитки анимизма, которые должны быть отброшены как не отвечающие тре­бованиям точной науки. Даже понятие инстинкта является ненужным. Просто ана­томическое строение организма (включая и человека) заставляет его реагировать определенным образом.

Наука не пощадила даже творчества ве­личайших художников. «Мильтон, — говорит Маркс, — продуцировал Потерянный Рай из того же основания, из какого шелко­вичный червь продуцирует шёлк. Это бы­ло выражением, реализацией его приро­ды. Он затем продал этот продукт за 5 фунтов».

Мильтон продуцирует, как собака фотореципирует; он при этом реализует свою природу, как собака, яростно лаю­щая на незнакомца, реализует свой оборонительный рефлекс. У обоих —и у Мильтона и у собаки — их действия были целесообразным выражением или реали­зацией их природы.

Казалось бы, всё ясно. Наука не может лгать. Но вот вопрос: возможны ли при таком взгляде на природу и человека поэзия, великодушие, самоотверженность, подвиг?.. Прочтите вот этот отрывок и скажите, что это: ложь или аллегория.

«Ранним утром, чуть зорька, Серёга взял топор и пошел в рощу.

На всём лежал холодный матовый по­кров ещё падавшей, не освещённой солн­цем росы. Восток незаметно яснел, отра­жая свой слабый свет на подёрнутом тон­кими тучками своде неба. Ни одна трав­ка внизу, ни один лист на верхней ветви дерева не шевелились. Только изредка слышавшиеся звуки крыльев в чаще дере­ва или шелеста на земле нарушали ти­шину леса. Вдруг страшный, чуждый при­роде звук разнёсся и замер на опушке леса. Но снова послышался звук и равно­мерно стал повторяться внизу около ство­ла одного из неподвижных деревьев. Одна из макушек необычайно затрепетала, соч­ные листья её зашептали что-то, и мали­новка, сидевшая на одной из ветвей её, со свистом перепорхнула два раза и, по­дёргивая хвостиком, села на другое дере­во. Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и лёгкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испу­ганно колеблясь на своем корне. На мгно­вение все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушкой на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли. Малинов­ка свистнула и вспорхнула выше. Ветка, которую она зацепила своими крыльями, покачалась несколько времени и замерла, как и другие со всеми своими листьями. Деревья ещё радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями. Первые лучи солнца, пробив сквозившую тучу, блеснули в небе и про­бежали по земле. Туман волнами стал переливаться в лощинах, роса, блестя, за­играла на зелени, призрачные побелевшие тучки, спеша, разбегались по сияющему своду. Птицы гомозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое; сочные листья радостно и спокойно шеп­тались в вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мёртвым, поникшим деревом».

Это толстовское описание смерти бе­рёзки. Разве это не сходно с рассказом чукотского шамана? Разве это не пережи­ток анимизма, не совместимый с требованиями науки? Если наука нам не лжёт (а разве может она лгать?), то всё это только суеверие или плохая аллегория (плохая, потому что неточная, не отвечающая требованиям науки). Но почему же эта аллегория хватает нас за сердце и за­ставляет подкатываться к горлу комок? Или же разумом мы живем в XX веке, а сердцем и чувствами все ещё в па­леолите? И тогда нам нужно ликвидиро­вать это раздвоение личности, полностью вытравить из нашей души живущего в нас дикаря. Человек не амфибия. Он не может жить разом в двух мирах: и в мире суеверия и анимизма, и в мире ясной, как свет, истины. Это раздвоение к тому же и вредно, и опасно. Оно источник мно­гих психических заболеваний и душевных травм.

Но вот что странно, мир, каким нам по­казывает его наука, удивительно сходен с миром шизофрении. При шизофрении больные постоянно жалуются: «предметы кажутся мне мёртвыми, люди представля­ются автоматами, заведенными машинами, куклами».

Вот типичная жалоба больного шизофре­нией: «Сижу на лекции, смотрю на преподавателя, и — странное дело — он мне ка­жется каким-то безжизненным механиз­мом, автоматическим объектом, состоящим из кожи, мышц и костей». Больные мучи­тельно переживают это своё мироощуще­ние или мировосприятие. Они чувствуют себя глубоко несчастными. Но ведь ров­но так как раз и учили нас смотреть на людей и окружающие вещи наука и про­светители. Почему же мы им (больному и науке) выносим столь различные диагно­зы: одному — бред, а другой — точная истина? Если наши просветители правы и человек действительно машина, то поче­му жалобы больных мы квалифицируем как бред? Если же это и вправду бред, то почему совпадающий с ним научный взгляд не является таким же точно бре­дом? И далее — если наука нам не лжёт, то почему все нормальные люди воспри­нимают мир вопреки науке и начинают смотреть на мир глазами науки только за пределами нормального человеческого рас­судка? И когда они начинают и вправду смотреть на мир глазами науки, мы сразу же понимаем, что с их головой творится что-то неладное, и советуем им обратить­ся в лечебницу. Почему же и учёным, возвещающим эти точные истины, мы не советуем обратиться в больницу? Выходит, что научный взгляд на мир оказывается просто симптомом душевного расстройст­ва. В чём же тут дело? Ведь мы же не думаем, что Павлов, Леб или Уотсон, из ко­торых мы взяли вышеприведённые выпис­ки, были душевнобольными. И однако, об­ратись сами ученые — Павлов или Уот­сон — в больницу и расскажи врачу то са­мое, что они проповедуют в своих книгах (люди кажутся мне автоматами, механиз­мами и т. д.), врач немедленно предло­жит им лечь подлечиться. Почему тогда наука смотрит на мир глазами душевно­больного? И чем же отличается больной, утверждающий, что он «человек-электрод», «электромоточеловек» и что он «пол­ностью механизирован и автоматизирован», от учёного, утверждающего, что и все люди такие, что «представления и память основаны на колебательных контурах» и что «человеческий мозг это электронно-вычислительная машина»? А эти столь же бездоказательные утверждения, как и то, что «я — электромоточеловек», встреча­ются во всех книгах по психологии и кибернетике.

Но дело ещё хуже. Отменив первобыт­ный анимизм, наука вводит новый, машинный анимизм. Отказав человеку в сво­боде воли и сознании, она в то же время

всё это приписывает машине. Если чело­век не видит, а только фоторецепирует, не пишет «Войну и мир», а продуцирует, то машина и видит, и слышит, и читает, и принимает решения. Сочиняет музыку и пишет стихи, рисует картины и доказывает теоремы. Короче — живет полнокровной духовной жизнью. Это уже идёт дальше «нормального» заболевания или, лучше, это уже опасное для окружающих забо­левание. Здесь не только желание развен­чать человека и унизить, уничтожить его морально-религиозную исключительность, но и вовсе его «отменить». В одном из своих выступлений Эшби так и сказал: «Искусственный мозг должен суметь по­бедить собственного конструктора, и это достижение предвидится». И это не пус­тые слова. Кто имеет уши да слышит.

Недавно в Бюракан * съехались ученые различных профилей (и среди них крупнейшие: астроном Голд, физик Дайсон, биохимик Минский, генетик Стент, физик Таунс, нейрофизиолог Хьюбел, биолог Крик, антрополог Ли и т. д.), чтобы по­мечтать и пофантазировать о лучезарном будущем науки, её необъятных горизон­тах. И вот там, среди прочих, категори­чески высказывается мнение, что человек как таковой закончил свое развитие, вы­полнив свое предназначение — создание искусственного интеллекта или разума. Как ланцетник должен был уступить свое место развившейся из него рыбе, так че­ловек должен уступить место машине. И это суровое требование цивилизации. Тех­нически развитое общество переродит фи­зически человека, оно превратит своих членов в небольшие по размеру, но мощ­ные и достаточно долго живущие кибер­нетические устройства, способные исполь­зовать энергию солнца и галактик. Чело­век должен переродиться физически, он должен расстаться со своим телом и пол­ностью заменить его машинным телом. Этот синтез машины и человека называет­ся киборгом (сокращенное «кибернетиче­ский организм»), в общем, «полностью механизированный и автоматизированный электромоточеловек». Ими и будет заселена Солнечная система.

 

* «Проблема СЕТI». Связь с внеземными цивилизациями. Труды I советско-американ­ской конференции по проблеме CETI, 5—11 сентября 1971; М., 1975.

 

Советский участник конференции Шклов­ский говорит: «Я думаю, что такие очень сильно развитые цивилизации должны быть не биологического, а скорее кибернетического типа и распространяться на колоссальные области». «Хочу также под­черкнуть, что эволюцию таких развитых кибернетических цивилизаций можно опи­сать как логическое абиологическое раз­витие известной нам разумной жизни. Быть может, цивилизация в нашем пони­мании представляет собой просто промежуточную стадию на пути к гораздо бо­лее развитой цивилизации, и даже, боль­ше того, промежуточную и неустойчивую стадию» (цит. соч., с. 132). Эти идеи нe только не встретили никаких возражений среди собравшихся учёных, но были го­рячо поддержаны. Американский ученый Минский откликнулся: «Я полностью сог­ласен с соображениями Шкловского. Думаю, что в ближайшие 80—100 лет мы сможем построить в высшей степени ра­зумные машины». «Как указывал Шкловский, превращение в кибернетические су­щества сулит ряд преимуществ. Человек сентиментально привязан к своей биоло­гической оболочке, и большинство куль­турно-консервативных людей не захотят расстаться со своим телом, имеющим ряд известных преимуществ. Но будут и дру­гие, которых привлечет возможность не­которых усовершенствований, например, бессмертие, колоссальный разум, способ­ность воспринимать более широкий диа­пазон абстрактных и конкретных понятий, выходящих за пределы досягаемого чело­веком. Возможность, которую видим Шкловский и я, заключается в том, что технически развитое общество может пре­вратить своих членов в небольшие по раз­меру, но мощные, достаточно долго жи­вущие создания...» (цит. соч„ с. 136). Тре­тий участник конференции так резюмиро­вал эту дискуссию: «Минский говорил о закономерном появлении кибернетических существ и неизбежности выбора между возвратом к варварству и переходом к об­ществу относительно немногочисленных, но высокоорганизованных кибернетических существ. Ли говорил об эволюции разу­ма на Земле, о пути развития, который привёл к появлению современного чело­века. Таким образом, мы говорим об оп­ределенной тенденции развития цивилиза­ции в эволюции Homo sapiens» (цит. соч., с. 141).

Разумеется, всё это только мечта. Как сказал Минский, «конечно, 10 минут слиш­ком мало, чтобы объяснить, как это про­изойдёт, да я и сам не знаю, как это бу­дет». Но важно другое: о чём мечтают эти люди. Гитлер тоже мечтал и тоже о коренном перерождении человека, с тем чтобы вытравить из него гуманистическую гниль.

О физическом перерождении человека мечтали многие. Мечтал об этом и герой «Бесов» Кириллов. Он же нам объяснил, зачем нужно это физическое перерождение. «Ибо, — говорит он, — в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нель­зя быть человеку без прежнего Бога ни­как».

Итак, сначала создание — человек — вос­стал против своего Создателя и объявил себя богом, а теперь, чтобы поддержать свой «божественный статус», он мечтает истребить в себе человека, чтобы уже ничто больше не связывало его с Богом. Истребить, как говорил Ницше, всё че­ловеческое, слишком человеческое — это попросту самоубийство. Кириллов как бо­лее последовательный атеист так это и понимал, убив себя. Гартман тоже мечтал о самоубийстве человека и в осуществлении этой цели видел назначение и смысл жизни. Один из участников Бюраканской конференции говорит: «Мне вспоминаются слова Шкловского о цивилизации, которая живёт и умирает на протяжении дня, по­добно бабочке. Есть некоторые указания, что наша планета являет собой такой слу­чай» (цит. соч., с. 144). Так говорит трез­вая наука, свободная от религиозного суе­верия и анимизма. Ту же мысль на языке философии Сартр выразил так: «Человек есть бытие, посредством которого Ничто приходит в мир. Но бытие, посредством которого Ничто приходит в мир, должно быть своим собственным Ничто. Осмыс­ленное и сознательное творение Ничто — благородный почерк человеческой свобо­ды, повивальная бабка человеческой сво­боды».

Или, по-человечески, уничтожение ми­ра — назначение человека. Но человек не может уничтожить мир, не уничтожая в то же время себя самого. В этом уничтожении себя и мира (превращении их в ни­что) человек обретает высшую свободу, или, как говорит Камю, становится бого­подобен. Кириллов у Достоевского тоже поднимает бунт против Бога и убивает себя, чтобы в смерти стать богоподобным.

Кириллов у Достоевского — это символ современной цивилизации. Ничто у Сарт­ра — это дух тотального отрицания, со­ставляющий основу сознания современно­го человека, дух небытия. Дух небытия — это то, что наши предки называли Дьяволом. Когда-то Штирнер, одержимый тем же Духом, тоже мечтал об уничтожении своего народа и всего человечества. В своей книге он писал:

«Внемли! В ту минуту, когда я это пишу, начинают звонить колокола, возвещая о том, что завтра торжественное празднова­ние тысячелетия существования Германии. Звоните, звоните, надгробную песнь Гер­мании! Ваши голоса звучат так торжественно, так величаво, как будто ваши мед­ные языки чувствуют, что они отпевают мертвеца. Немецкий народ и немецкие народы имеют за собой тысячелетнюю историю — какая длинная жизнь! Ступайте же на покой, на вечный покой, дабы все стали свободными, все те, кого вы дер­жали в оковах. Умер народ — оживаю я и вознаследником. Завтра, о Германия, от­несут тебя на кладбище, и скоро после­дуют за тобой и твои братья-народы. Ког­да же они все скроются в могиле, тогда похоронено будет человечество, и Я на­конец обрету себя и буду принадлежать себе, буду смеющимся наследником».

Кто этот наследник человечества, ожи­вающий тогда, когда умрут все народы, и смеющийся на их братской могиле? По-видимому, тот же дух отрицания и небы­тия, сартровское Ничто, которое мучит современное человечество. Штирнер, по крайней мере, не скрывал мотивов своей ненависти к человечеству. Этот мотив — ненависть к Богу. Во введении ко II тому своей книги, из которой мы сделали пре­дыдущую выписку, он говорит: «У врат нового мира стоит Богочеловек. Рассып­лется ли в прах в конце этой эпохи Бог в человекобоге (то есть обожествлённом человеке атеистической философии), и мо­жет ли действительно умереть Богочело­век, если умрёт в нём только Бог? Над этим вопросом не задумывались и счита­ли, что покончили с ним, проведя побе­доносно до конца работу просвещения — преодоление Бога; не заметили, однако, того, что человек убил Бога, чтобы стать отныне «единым богом на небесах». Поту­стороннее вне нас уничтожено, и великий подвиг просветителей исполнен; но поту­стороннее в нас стало новым небом, и оно призывает нас к новому сокрушению его. Бог должен был уйти с дороги, но не нам уступил он путь, а Человеку. Как можете не верить, что мёртв богочеловек, пока не умрёт в нём, кроме Бога, также и человек?»

Для Штирнера слова «убить Бога» зна­чили— убить Бога в человеке, убить в нём всё духовное, а уж тогда приняться и за самого человека. Штирнер был немецкий идеалист, который думал, что Бог убит, раз убита идея Бога. Современный чело­век не делает такой важной ошибки, его замысел обширнее. Ему уже недостаточ­но уничтожить человечество, он хочет уничтожить всё живое (биосферу), меч­тает об уничтожении космоса или по край­ней мере Солнечной системы. Потому что он знает, что уничтожить бога в Богоче­ловеке — это означает не только уничто­жить в человеке веру, а нечто гораздо большее — уничтожить самого Бога и уже буквально. И в этом ему союзница — нау­ка. Именно в этом — в уничтожении кос­моса — и состоит, по Гартману, провиден­циальная роль европейской науки. В этом тайна ее лозунга о покорении природы.

 

* * *

 

...В нашем доме жила собака. Никто не знал, какой она породы, уж очень она была запаршивевшая. Почти голая, облезлая, она вызывала и отвращение, и жалость. Как видно, блага цивилизации не пошли ей впрок. И вдруг её берут в геологиче­скую партию, в тайгу. Когда она верну­лась, мы не узнали её. Это был прекрас­ный сеттер с густым шелковистым мехом.

Вот такой запаршивевшей облезлой двор­нягой представляется мне современный человек с его техноцивилизацией. Ему бы в тайгу, на природу, а он жмётся в каменных душегубках, шмыгает по всем по­мойкам, пробует все отбросы современной технокухни. Уж и волосы все пооблезли, а всё жалко расстаться со своей мечтой: как бы создать собственную свою природу, искусственную, неживую. Лоша­дей он давно заменил самосвалами и тракторами; на место лесов зелёных возвёл свои железобетонные. Для гурманов он создал даже искусственную несмеяновскую икру; детям подарил полиэтилено­вую ёлку с эссенцией елочного запаха; создал искусственные звёзды — атомные бомбы. Сейчас трудится над искусствен­ным тараканом. Мечтает заселить всю природу своими кибернетическими тваря­ми. Но настоящая его мечта — гомункул. Ведь это было его юношеским сном. Соз­дать себе своего человека, который, как и он сам, восстанет против своего созда­теля и убьёт его. Скажет ему: ну, старина, ты славно поработал. Теперь пора и на покой. Мавр сделал свое дело, Мавр может уйти. Что?! ты не хочешь уходить? Придётся. Ведь мы же с тобой верим в прогресс, эволюцию, естественный отбор. А что они нам говорят? Что новое по­беждает старое, что победа в борьбе за существование принадлежит сильнейшему и наиболее приспособленному. И что ты — только моя прелюдия, подготовительная фаза. Вы были повивальной бабкой при моём рождении. Теперь же, когда я ро­дился, мне акушеры больше не нужны. Бога в Богочеловеке убил ты, а человека убью я.