В. Тростников - Из книги "Понимаем ли мы Евангелие?"

В. Тростников

Из книги "Понимаем ли мы Евангелие?"

Глава 1. Размышления о седьмом апреля.

"Днесь спасения нашего главизна и еже от века таинства явление", поется в тропаре на Благовещение. Как все-таки выразителен церковно-славянский язык! Чтобы передать смысл этой фразы нашей бюрократически формализованной речью, надо сказать вдвое длиннее: "Сегодня во исполнение Божьего Замысла совершается таинственное событие, которым открывается дело спасения человеческого рода". Одно сравнение этих двух предложений показывает, как мало понимают те, кто призывает перевести богослужение на русский язык, чтобы "не утаивать от народа слово Божье". Если бы они поменьше теоретизировали и почаще ходили в церковь, им бы стало ясно, что слово Божие как раз в церковнославянской речи находит свое адекватное выражение, так как красота формы соответствует при этом глубине содержания, а емкость лексики, идущая от идеального языка богословия, на котором разговаривали греки Кирилл и Мефодий, обеспечивает необыкновенную лаконичность...

Но вернемся к тому языку, который нам дан сегодня. Итак, таинственное, необъяснимое событие, чудо. А поскольку оно идет первым в цепи таких же необъяснимых событий, ведущих к нашему искуплению Богочеловеком, то это чудо из чудес. Это и воплощение невместимого Бога в крошечную зародышевую клетку, и безмужнее зачатие. Куда уж больше! Можно ли придумать что-либо еще, где естественные законы отменялись бы в таком же масштабе?

Но давайте поглядим внимательнее. Не ограничиваясь восклицанием "Дивны дела Твои, Господи!", попробуем подойти к феномену Благовещения "научно".

Конечно, тут сразу напрашиваются два возражения. Во-первых, не будет ли это кощунством? Подобает ли благочестивому человеку разглядывать таинство в электронный микроскоп? Во-вторых, нет ли в самой постановке проблемы внутреннего противоречия? Церковь учит, что Благовещение непостижимо, и мы, кажется, с этим согласны, по тем не менее хотим его постигнуть. Где же логика?

Не отведя эти возражения, нельзя было бы двигаться дальше. Но они оба легко отводятся.

Первое из них есть побочный результат антирелигиозной пропаганды недавнего прошлого. Она неизменно изображала христианство обскурантизмом, враждебной интеллекту слепой верой, и это как-то засело в нашем сознании. Но если бы оно действительно отвергало интеллектуальную деятельность в Богопознании, то было бы невозможным существование христианского богословия. А оно не просто существует, но и является самой стройной и самой универсальной из всех философских систем, представляет собой подлинную "полноту истины", куда входит и истина как рассудочное познание. Все святые отцы высоко ценили человеческий разум, отмечая, что именно его наличие отличает нас от животных, и призывая постоянно им пользоваться. Нашей церковью причислена к лику святых великомученица Варвара, которая, глядя на окружающий мир из окна башни, "вычислила" Бога дедуктивным методом, и это вменяется ей в достоинство. Рассуждение и логика являются для настоящего христианина столь же естественным, как дыхание, и применяются учителями веры к осмыслению всех евангельских событий, в том числе, конечно, и Благовещения. Есть, например, слово на эту тему константинопольского патриарха Прокла, в котором блестяще вскрыта диалектика таинства. Так что мы лишь скромно продолжим освященную веками традицию. Второе же возражение к нашему намерению вообще не относится, ибо мы собираемся не познавать непознаваемое, а только нащупать его границы со стороны познаваемого. Наша задача состоит в том, чтобы определить, до какого места разум может вести нас в восприятии Благовещения, чтобы потом сдать его с рук на руки религиозной интуиции. Иными словами, мы попытаемся определить здесь объем чуда. Действительно ли он так уникально велик?

Есть причины, по которым эта проблема важна и интересна. Это не праздное любопытство, а то самое богословие, которым занимались десятки поколений христианских ученых и которое наше поколение обязано продвигать дальше. Может быть, именно сейчас пришло время поставить вопрос о разработке количественных подходов к чудесному, к отысканию хотя бы самого грубого критерия в этой области. Ведь искусство измерять все естественное ныне достигло высочайшего уровня, так что, если мы принципиально не можем измерить само чудо, мы можем достаточно точно измерить остальное и произвести операцию вычитания.

Но для чего это нужно? Из опыта науки хорошо известно, что главная ценность количественных методов состоит в придании достоверности качественным суждениям. Только измерения дают возможность физикам или астрономам превратить гипотезу в теорию, подозрение — в уверенность, догадку — в факт. Но почему бы этому не быть справедливым и по отношению к богословию? А и области богословия можно высказать важную гипотезу, которую очень хотелось бы проверить. Похоже, объем чуда, совершаемого Богом в каких-то целях, всегда минимален, так что Его домостроительство, называемое по-гречески "экономией", и вправду предельно экономично в смысле расходования сверхъестественной силы.

На чем основывается это предположение? Прежде всего на евангельских текстах. То, что эта сила, оставаясь для нас непостижимой, для Самого Бога измерима и действительно "расходуется", показывает следующее место. "В то же время Иисус, почувствовав Сам в Себе, что вышла из Него сила, обратился в народе и сказал: кто прикоснулся к Моей одежде?" (Mк. 5, 30). Услышав этот вопрос, коснувшаяся сзади ризы Христа и получившая исцеление женщина сильно испугалась, будто украла что-то вещественное. Видимо, вопрос Христа был строгим по своей интонации, может быть, даже грозным. Ему очень не понравилось, что Его благодатная энергия разбазаривается неизвестно кем, и неизвестно для каких целей. Но Христос есть истинный Бог, единосущный Отцу и Святому Духу, следовательно, желание контролировать эту энергию присуще всей Троице и составляет Ее божественную стратегию. Вероятно, бережное отношение к этой силе — один из принципов управления миропорядком. А вот другое любопытное место Евангелия: исцеление слепорожденного. Как Иисус исцелил его? "Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди умойся в купальне Силоам, что значит "посланный". Он пошел и умылся, и пришел зрячим" (Ин. 9,6). Зачем Иисусу понадобились такие сложности — Он же мог просто сказать "виждь", и увидел бы! Но в этом случае объем чуда был бы намного более значительным. Иисус предпочел свести его почти к нулю: к наделению некоего материального субстрата свойствами лекарства, а все остальное предоставил действию обычной врачебной процедуры. Он сделал всего лишь то, что почти способен сделать хороший врач.

Гипотезу о минимизации чудес подкрепляют и теоретические аргументы. Это есть принцип наименьшего нарушения Богом естественного хода событий, означающий, что Бог старается максимально подчиниться Им же Самим установленным законам тварного мира при вторжении в этот мир. Такая внутренняя дисциплина вполне соответствует нашему представлению о Боге как о совершенном существе (Мф. 5,48). Даже земной царь, если он достаточно умен, всегда будет уважать собственные указы и постановления, подавая этим пример своим подданным, и только крайняя необходимость может побудить его отменить их для себя в таком-то месте и в такой-то момент. Если он, например, распорядился, чтобы в воинскую часть никого не пропускали без пароля, то, подойдя к караульному, обязательно сам произнесет пароль, а не будет кричать: как ты смеешь меня задерживать, я твой царь! Тем более должен так вести себя гораздо более умный Небесный Царь. И действительно, в течение всей Своей земной жизни Иисус, как лицо двойной природы — божественной и человеческой, — жил одновременно в двух мирах. Как человек, он смиренно подчинялся людским установлениям, законам в юридическом смысле этого слова, традициям и обычаям. Он пошел креститься водой у Иоанна, хотя Ему это совершенно не было нужно (Мф. 3, 14). Он пожертвовал деньги на храм, принадлежащий Его Отцу, то есть Ему Самому (Мф. 17, 27). Он покорился арестовывающим Его первосвященникам, хотя мог бы обратить их в камни или испепелить (Мф. 26, 53). Как Бог, Он с серьезностью Творца относился к законам природы, то есть к установлениям Пресвятой Троицы, куда входит и Сам. И если Он и сотворил на глазах людей множество чудес (Ин. 21, 25), прибегая к локальной и временной отмене этих законов, то это делалось не просто так, а ради создания у людей психологической готовности к принятию христианства. Это было важнейшим этапом создания спасающей Церкви, осуществлением дела Божественного домостроительства, а значит, в конечном счете, продолжением и завершением сотворения мира.

Насколько же велик был выход за пределы естественного в "главизне нашего спасения!?

"Эмбриогенез начинается с сингамии". Эта фраза, взятая из учебника биологии, на обычный язык переводится так: "Развитие зародыша начинается с оплодотворения". Что может быть тривиальнее этой сентенции? Разве только "Волга впадает в Каспийское море". Но если вдуматься в нее, она может удивить и стать толчком к плодотворным размышлениям. Если мы хотим что-то понять, нам прежде всего надо учиться удивляться простым вещам. Такое удивление было главным двигателем науки. Ньютон удивился тому, что яблоко падает на землю, и так родилась теория тяготения. Эйнштейн удивился тому, что масса пропорциональна весу, и так возникла общая теория относительности. Я приглашаю вас удивиться и тому, что эмбриогенез начинается со слияния двух половых клеток, называемых гаметами, в оплодотворенную клетку, называемую зиготой. Удивительно здесь то, что гаметы, находившиеся до этого в организме в течение многих лет неизменными, после этого сразу взрываются активностью. С места в карьер зигота начинает делиться — сперва пополам, потом на четыре клетки, потом на восемь, а вскоре начинается неописуемая по сложности и тонкости дифференцировка клеток и тканей и возникновение органов. Все выглядит так, будто после оплодотворения происходит пробуждение от спячки, будто включается какой-то мощный механизм созидания, строящий по определенному плану организм данного вида.

Поскольку этот план должен включать в себя описание миллиардов будущих клеток, их взаимного расположения, их взаимных связей, число которых будет иметь порядок уже миллиарда в квадрате, а сверх того и точный хронометраж их появления на своем месте, он не может поместиться в самой зиготе и должен находиться где-то вне ее. Это признают скрепя сердце даже эмбриологи-материалисты. Но тогда лучше говорить не о включении механизма, а о подключении оплодотворенной клетки к какому-то внешнему источнику информации, снабжающему ее необходимыми инструкциями на протяжении всего развития. Эмбриогенез точнее всего описывается словами царя Соломона: "Премудрость построила себе дом" (Пр. 9, 1). Что же такое эта премудрость? Так как она невещественна и при сформировании под ее управлением тела животного соединяется с ним и одушевляет его, то она есть душа этого животного. Впервые она соединяется с его телом именно в тот момент, когда из двух гамет образуется зигота: оплодотворенная клетка уже является одушевленной, иначе она не начала бы жить и расти. Конечно, "вся душа" вначале в нее не вмешается, однако, пребывая в основном вне ее, она уже начинает распоряжаться зародышем и хлопотать о расширении и обустройстве своего будущего жилища, которое намеревается сделать своей резиденцией. Короче, душа входит и плоть уже на стадии одноклеточного эмбриона, и с этого момента можно говорить о живом существе, об индивидууме, а в случае высших животных и человека — и о личности.

Акты воплощения душ в зародыши происходят на земле и в воде уже в течение сотен миллионов лет и в количестве не менее миллиона в секунду; так что, если это и чудо, то "обыкновенное чудо", а значит, не чудо в том смысле, который нас с вами сейчас интересует. Но прежде чем переходить к необыкновенному чуду Благовещения, надо затронуть еще один принципиальный вопрос: откуда берется воплощающаяся в зиготу душа?

По этому поводу высказывались две точки зрения. Согласно первой, души изначально существуют в невидимой области бытия и, выстраиваясь в очередь, ждут своего шанса воплотиться. В крайней форме эта теория отражена в индуистской религии переселения душ. Она не может быть принята по той причине, что в ней индивидуальное оторвано от родового: сегодня некто является человеком, а завтра он же может сделаться свиньей. Это противоречит неоспоримому факту двухприродности всякого живого существа: любая личность есть не только "Я", но и "Мы". Более тонким было учение великого христианского ученого третьего века Оригена о предсуществовании человеческих душ. Однако на Пятом Вселенском Соборе 553 года оно было отвергнуто как заблуждение. С этим нужно согласиться, и не только потому, что определения Церкви всегда вернее мнений отдельных богословов, но и по логике. Достаточно спросить себя о количестве заготовленных душ, чтобы утверждение Оригена представилось надуманным. В идеальном варианте число предвечных душ должно в точности равняться числу всех оплодотворенных в ходе истории яйцеклеток, а это значило бы, что половая активность бесчисленного количества животных заранее предопределена и в мире отсутствует свобода. Если же предположить, что души были наделаны Богом с запасом, то это было бы с Его стороны слишком жестоко: души, которым не хватит зигот, обречены на страдание, так как их стремление к активности останется нереализованным.

Не проще ли предположить, что между материальной и идеальной компонентами появляющегося во вселенной нового существа должна быть симметрия: как зигота возникает в самый момент оплодотворения, а до этого ее не существует, так и воплощающаяся в ней душа возникает в этот же момент, а не раньше. Это отвечает тому принципу "экономии", о котором мы говорили выше. Содержать в Своем Царствии мириады душ, которые, может быть, будут затребованы, а может, нет — это не стиль мудрого Бога, все решения Которого отличаются высокой эффективностью и особым изяществом. Скажем, в иммунной системе организма антитела не запасаются заблаговременно, а начинают синтезироваться в момент появления в них необходимости. Заранее заготовлены лишь программы их синтеза, записанные в кодах ДНК. Как только разведывательные клетки обнаруживают антиген, РНК начинает снимать с этих программ копии и включает в действие рибосомы, собирающие из нужных аминокислот соответствующие белки.

Этот пример можно рассматривать и как подсказку. По аналогии с хорошо изученным наукой механизмом строительства конкретного белка можно догадаться, как устроен механизм строительства организма в целом, механизм эмбрионогенеза. Деятельности рибосом, находящихся только в цитоплазме, соответствует функционирование всей совокупности материальных структур организма. Деятельности РНК, которой доступно как ядро, так и цитоплазма, благодаря чему она доставляет коды белков от ДНК к рибосомам, соответствует деятельность индивидуальной души, способной находиться и "здесь", и "там" и поэтому тоже выполняющей посреднические функции. Что же в таком случае надо уподобить молекуле ДНК, не выходящей за пределы клеточного ядра? Очевидно, тот самый "план вида", существование которого ощущают все эмбриологи, не решаясь признать его абсолютной реальностью, как еще две с половиной тысячи лет назад это сделал Платон. Они не способны к такому признанию потому, что эйдос вида целиком находится "там", а никакого "там" для науки не существует. Поэтому она обречена не понимать сути эмбриогенеза, как был бы обречен не понимать сути синтеза белков исследователь, обладающий странным дефектом зрения: не видящий клеточного ядра. Для всех же тех, кто не страдает профессиональной болезнью зрения ученых, приведенная аналогия многое ставит на места. Да, никакого сонма заготовленных для воплощения душ у Бога нет, а есть по одному невещественному образцу для каждого биологического вида, в том числе и для человека. А когда происходит слияние двух гамет и образуется зигота, с этого образца снимается копия, обладающая способностью входить "сюда" и соединяться с зиготой, становясь ее душой и начиная направлять ее развитие по невидимому плану, к которому продолжает иметь доступ. Это предусмотрено самим миропорядком и, однажды будучи установлено Богом, уже не требует Его специального вмешательства. Как только происходит оплодотворение, так сразу же в мире появляется новая личность. Таков космический закон воплощения.

Теперь о безмужнем зачатии. У низших животных оно распространено достаточно широко и называется партеногенезом. В этом случае сливаются две гаметы одного хозяина. Это бывает у дафний, коловраток, тлей, пчел, а в некоторых случаях и у птиц. Но более развитым видам партеногенез не свойственен. Почему? Либо потому, что у высших животных имеется какой-то экранирующий механизм, не дающий слиться двум гаметам одного организма, либо потому, что при слиянии таких гамет им не придается душа, то есть имеется экранирующий механизм, препятствующий одушевлению такой "кровосмесительной" зиготы, вследствие чего она остается мертвой и не развивается. Материал, полученный в ходе экспериментов по искусственному оплодотворению, позволяет думать, что верно не первое, а второе объяснение.

После этого экскурса в биологию вернемся к нашему основному вопросу.

В слиянии двух собственных гамет Девы Марии чуда еще не было — такое слияние в принципе может произойти у всякой женщины. Необычным было то, что образовавшаяся клетка стала развиваться. Но это объясняется тем, что с ней соединилась способная руководить ее развитием духовная монада, так что тут нет ничего удивительного. Этой монадой было Второй Лицо Троицы, Бог Слово. Он пожелал Самим Собой заменить душу зиготы и исполнил Свое желание. Сильно ли пришлось Ему при этом нарушить законы природы? Не пришлось совсем. Дом, который Он начал Себе строить, ни у кого не был Им отнят, он все равно остался бы пустующим. Обычная человеческая душа не могла вселиться в нем, так как партеногенеза на уровне человека не происходит. Он занял горницу, которая была никому не нужна, на которую никто не претендовал. Как это поучительно! Даже ради спасения человеческого рода Бог не захотел изменить судьбу одной-единственной души, которая автоматически устремилась бы к зиготе, чтобы в нее воплотиться, если бы это было обычное двухродительское зачатие. В этом случае Ему пришлось бы либо убить эту душу, либо, дав ей воплотиться, затем обожить ее, подняв до Своего уровня. Первое предположение неприемлемо, так как Бог никого не убивает. Второе тоже неприемлемо, ибо это чистейшее арианство. Таким образом, мы приходим к поразительному выводу: безмужнее рождество, которое богословы прошлого считали величайшим из чудес в свете современной биологии предстает единственно возможным способом Боговоплощения. Оставаясь тем Богом, каким Его знает Православие, Спаситель иначе просто и не мог родиться.

Итак, нарушения естественных законов мы пока не обнаружили. Может быть, тогда Благовещение вообще не было чудом. Нет, элемент чудесного в нем все же имелся, хотя и совсем ничтожный. Дело в том, что все гаметы женского организма содержат икс-хромосому, а при слиянии двух таких гамет получается зародыш женского пола. А Иисус был мужчина. Значит, при воплощении в зиготу Бог изменил несколько химических связей в одной из гамет, переписав код "икс" на код "игрек". Это была переделка в тысячи раз более "ювелирная", чем работа любого искуснейшего ювелира: вмешательство в имеющиеся структуры было осуществлено почти на атомной уровне.

Таков был объем величайшего чуда, ставшего началом попрания смерти и дарования нам вечной жизни. Оказывается, самым чудесным изо всего тут была малость этого объема. В этой невообразимой малости проявилась бесконечная Божья премудрость, которой слава во веки веков.

Глава 6. "А почему притчи?"

Притчи о Небесном Царствии, составляющие содержание тринадцатой главы Евангелия от Матфея, представляют собой самое известное широкой публике место Нового Завета, и в то же время самое непонятное. А это очень плохое сочетание, поскольку, если что-то хорошо известно, возникает иллюзия, что это и хорошо понятно, и на этом процесс знания останавливается, иногда даже и не начавшись.

Спросите первого попавшегося верующего, что такое притчи о Царствии, и скорее всего вы услышите следующее: это призыв к спасению, разъяснение того, что главной целью человеческой жизни должно быть его обретение. В общем, агитация и пропаганда.

Но всякий агитатор и пропагандист старается говорить как можно понятнее и доходчивее, чтобы его словам вняло как можно большее число людей. А Иисус делает все наоборот: прибегает к иносказаниям, напускает какого-то тумана. Почему же Ему было не сказать обо всем прямо и четко, не разжевать и не положить в рот, если Его цель состояла в наборе максимума Своих последователей, в вербовке максимума душ?

Эта несообразность свидетельствует о том, что мы совершенно неправильно понимаем суть дела спасения, а значит, и не можем успешно спасаться. Но ведь спастись — это важнее всего остального, значит, нам необходимо во что бы то ни стало разобраться в этом парадоксе и ответить на вопрос, почему притчи?

Между прочим, ученики именно об этом и спросили Иисуса, так что никаких домыслов мы можем не строить. Спросили и получили однозначный ответ. Но мы, читая Евангелие, почему-то всегда пропускаем его мимо ушей, будто это что-то второстепенное, сказанное просто для гладкости речи. А в нем-то все и раскрывается. Давайте же вслушаемся в ответ Иисуса внимательно.

"Для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: дня того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет" (Мф. 13, 10).

Что это означает? Слова сии звучат для нас странно и даже пугающе. Настолько пугающе, что мы подсознательно не хотим в них вдумываться, инстинктивно чувствуя в них что-то неожиданно жестокое, к чему мы не готовы. Нам хочется отмахнуться от них, поскорее перейти к следующим фразам. Сквозь эти слова просвечивает совсем не тот образ Христа, к которому мы приучены, и мы предпочитаем не менять его и оставить все как есть. Но считать Христа не Тем, Кто Он есть на самом деле, значит, не быть христианином. Так что вдуматься все-таки надо.

Как бы это ни расходилось с общепринятыми представлениями об Иисусе, как проповеднике и вербовщике, факт остается фактом: Он специально говорил так, что Его трудно было понять. Он пользовался особым языком, к которому надо было иметь ключ, я давал затем ключ только тем Своим ученикам, которых готовил к апостольскому служению. Они с трудом осваивали этот ключ, так что Иисусу приходилось проводить с ними повторные тренировки. Один раз Он учил их на примере притчи о сеятеле, другой раз на примере притчи о плевелах, и оба раза делал это скрытно от остального народа. "Сеятеля" стал объяснять лишь тогда, когда они "приступили к Нему", то есть подошли настолько близко, что можно было говорить только им, понижая голос, а "Плевелы" вообще растолковал после того, как "отпустил народ" и вошел с учениками в дом.*

* Конечно, после того, как Евангелие было опубликовано, ключ к притчам стал доступен всем. Но тогда появились другие "секреты" христианства.

Что напоминает нам такое поведение? Хотим мы этого или нет, в памяти тут сразу возникает то, как вели себя торговцы ложками, развозившие когда-то свой товар по всей России. Они создали специфический жаргон, названный "феней", который был непонятен непосвященным и поэтому давал им возможность прилюдно договариваться о политике цен и разных других "маленьких хитростях" (потом этим жаргоном воспользовались гастролирующие музыканты). Другая аналогия, менее приятная, — жаргон "блатных", по которому они сразу узнают друг друга и тоже могут с его помощью скрыть что-то от слушающих их "фраеров". В общем, мы имеем тут типичный эзотерический язык, средство корпоративного общения. К нему прибегают в тех случаях, когда хотят передать некоторую информацию, предназначенную только своим и скрываемую от чужих. Неужели, Иисус в Своих притчах действует именно так? Утаивает информацию о Небесном Царствии от тех, кто не особенно хочет ее получить? "Кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет". Кто не торопится спасаться и слушает проповедь о спасении невнимательно, того Я нарочно буду сбивать с толку, пусть гибнут...

Может это не совсем так, но тут проглядывает совсем другая концепция спасения, чем та, которая является сегодня столь популярной. Христос не тянет к Себе сомневающихся и колеблющихся, а ставит пред ними дополнительный барьер: не захотите его преодолеть, тем хуже для вас. Он не сглаживает различия между тёплыми и прохладными, а увеличивает их, согревая тёплых и еще больше остужая прохладных. Он не нивелирует людей, а размежевывает их. Размежевание в некотором смысле можно назвать сквозной идеей Нового Завета: место, которое мы обсуждаем, находится в его начале, а в самом его конце всплывает опять: "Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще" (Откр. 22, 11 ).

Зачем нужна эта поляризация, легко понять из притчи о плевелах. Рабы сказали хозяину поля: "хочешь ли мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе и то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу Мою" (Мф. 13, 28). Смысл того, чтобы ждать до осени, ясен: только что взошедшая зелень вся почти одинакова, но если дать ей подрасти, естественные различия между полезной культурой и сорняками станут проявляться все отчетливее и в конце лета разложить их на две кучки будет совсем легко. Внешнее размежевание здесь обличает отсеивание одного от другого, поэтому, если бы хозяин мог каким-то искусственным способом его усилить, он сделал бы это (например, применил бы какое-то опрыскивание, делающее пшеницу желтой, а сорняки — синими). Так вот, Иисус и применяет такой искусственный способ для усиления поляризации человеческого рода на праведных и нечестивых: таким способом является эзотерическое проповедование языком притч. Строго говоря, это даже не проповедование, а тайное обращение к "верным" с целью еще больше укрепить их в верности и еще дальше отвести от ненадежных, чтобы эти две группы не смешивались между собой.

Таким образом, дело Христова спасения — не набор, а отбор. Для большинства это будет неожиданностью, но это так. Читатели могли сами убедиться, что никакого иного вывода на основании евангельских текстов сделать просто невозможно. Иной вывод делается нами лишь потому, что мы предпочитаем оптимистическую ложь грозной правде.

Концепция "агитации" или "набора" кажется нам более гуманной, чем концепция отбора, а поскольку мы считаем Христа великим гуманистом, нам трудно взглянуть на вещи объективно. Образ Христа агитатора заключает в себе больше снисходительности, а это-то как раз нам и нужно. Нам хочется, чтобы Он был вербовщиком, уговаривателем: раз Он уговаривает нас спасаться, значит, Ему это очень нужно, значит, Он не будет нас строго судить на Своем Суде. Вот какова подсознательная логика, настраивающая нас против идеи отбора. Ведь отбор есть нечто беспощадное, это прокрустово ложе: кто не подойдет по размерам для рая, тот отправится в ад и никакие мольбы ему не помогут.

Тем не менее христианство есть отбор, и та "щадящая" трактовка Евангелия, которую мы впитали, есть не что иное, как проявление общей тенденции нашей цивилизации: долой страх Божий! Зачем ей это надо? Затем это надо тому, кто эту цивилизацию выпестовал и кто сегодня вдохновляет ее во всех основных ее проявлениях, — персонажу, хоть и невидимому, но, по достоверным сведениями, имеющему рога и копыта. Не имея своей собственной онтологической жизни, он существует лишь всасываемыми им в себя нашими жизнями, которыми ему удается овладеть, поэтому каждая неспасенная человеческая душа есть для него еще одна порция пищи, еще один объем горючего, продляющий его заимствованное бытие. Если бы этой подпитки не было, он давно зачах бы и увял, а чем ее больше, тем пышнее он расцветает своим злым цветом. Естественно, что всю хитрость своего изощренного ума он употребляет на то, чтобы отвратить нас от спасения, и одна из сравнительно недавно изобретенных им для нас ловушек оказалась особенно эффективной. Раньше он через очарованных им писателей и общественных деятелей поносил Евангелие, оспаривал его подлинность, высмеивал христианские догматы и т. п. Но это становилось все менее успешным, поскольку и исторические документы, и археологические раскопки, а в последнее время и результаты естественных наук стали все более подтверждать Священное Писание. Тогда он сменил стратегию: стал изо всех сил поддакивать Евангелию и содействовать его тиражированию и распространению, но, поддакивая, незаметно перемещал акценты таким образом, что эта спасительная книга начала переходить в свою противоположность. Теперь мы читаем Евангелие, а он потирает руки и хихикает: имея глаза, мы не видим и, имея уши, не слышим.

Это очень серьезно! Дело обстоит так, что мы находимся под угрозой стать жатвами грандиозного обмана, может быть, самого грандиозного за всю человеческую историю. Нас обманным путем хотят лишить главного спасательного средства — святого Евангелия, от нас хотят утаить голос Самого Бога. Что же нам делать?

Чтобы врагу нашего рода это не удалось, мы в первую очередь как раз и должны твердо и навсегда усвоить ту несомненную истину, что после смерти нашего тела будет уже поздно каяться и менять свое поведение, ибо нас ожидает не перевоспитание, а Страшный Суд, то есть отбор. Если мы еще сомневаемся в этом, послушаем последнюю из притч, сказанных Иисусом Своим ученикам.

"Еще подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и севши хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон. Так будет при кончине века: изыдут Ангелы и отделят злых из среды праведных и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов" (Мф. 13, 47-50).

Кажется, чего уж яснее? И все-таки чернь сомнения продолжает точить душу, не правда ли? Бог не может быть так беспощаден. Ведь перед каждым причащением мы обращаемся ко Христу со словами, которые написал для нас святой Василий Великий, а он не мог ошибиться: "Не хощеши бо, Владыко, создания Твоею руку погубити, ниже благоволиши о погибели человеческой, но хощеши всем спастися, и в разум истины прийти". Бог всем желает спасения! Может ли Он в таком случае нарочно производить поляризацию, которая обличит ему рассортировку, превращая ее в чистую формальность?

Да, может производить и постоянно производит. В апостольские времена Он прибегал для этого к эзотерическому языку притч, а сегодня попускает диавольские соблазны нашей комфортной цивилизации и даже диавольское искажение собственной Благой Вести, не действующие только на подлинно верных, а остальных влекущее на ту дорожку, которая в конце приводит в ад. Но, глядя на тех, кто вступает на эту дорожку, Он не испытывает никакого злорадства. Почему же Он не перекрывает этот путь?

Ответ прозвучит странно, но он верен: из человеколюбия. Суть в том, что отправка души в ад есть вовсе не месть, а предоставление человеку того окончательного местопребывания, к которому он подготовил себя в течение земного этапа существования. В раю грешнику было бы еще хуже, чем в аду. Представьте себе картежника, которому запрещено играть, или сплетника, не имеющего возможности злословить, — да их же стошнит от Царства Небесного, где все это исключено. Наверно, если бы им показать и то, и то, они сами выбрали бы ад, где собрана подходящая для них компания. А чтобы облегчить этот выбор, чтобы пребывание души в раю или в аду было более органичным, а значит, пребывание в аду было менее мучительным. Господь еще при нашей жизни поляризует нас и разводит подальше друг от друга.

Но отчего же в преисподней все же "плач и скрежет зубовный"? Не от сковородок, а от досады. Огонь, который жжет грешников в аду, — это запоздалое раскаяние. Только там они начинают понимать, что грешная жизнь не приносит истинной радости, ибо она противоречит космическим законам, и в них пробуждается сожаление, что они упустили свой шанс, данный им на земле.

Давайте же молиться, чтобы вместо этого "они" нам не пришлось когда-нибудь сказать "мы". И не только молиться, но и действиями своими стараться предотвратить это.

Глава 6. ДУШЕ МОЯ, ДУШЕ МОЯ, ВОССТАНИ, ЧТО СПИШИ!

Одно из самых сильных мест Евангелия — пророчество Иисуса о конце света. Сегодня многие видят в нем описание нашего времени. Причем эсхатологические настроения распространены не только среди читающих Евангелие христиан, но и среди тех, кто знает о его пророчествах понаслышке. Чуткое к состоянию общественного сознания массовое искусство спекулирует на этих настроениях и еще больше разжигает их яркими описаниями и экранизациями грядущей гибели нашей цивилизации. Подливают масла в огонь и многочисленные секты, время от времени объявляющие человечеству точную дату конца. Например, печально известная ныне секта Аум Синрике оповестила нас, что история кончится в 1997 году. Таких вполне определенных предсказаний было за последнее время множество, но пока, как мы видим, ни одно не сбылось. Правда, предсказателей это не очень смущало — когда назначенный срок проходил без всяких чрезвычайных происшествий, они заявляли, что в расчеты вкралась ошибка, которую они теперь исправили, и назначали новую дату. Так поступила, например, секта "Великое белое братство" после того, как назначенный ею на 24 ноября 1994 года Страшный Суд так и не состоялся.

Оказывается, все это не ново, такого рода ожидания возникали и много столетий тому назад. Скажем, при приближении 7000 лет "от сотворения мира", то есть в 1492 году, на Руси до того всерьез ждали Второго Пришествия, что в некоторых деревнях даже не засевали полей, отпустили на все четыре стороны скотину, надели белые рубашки и уселись смотреть в небо, чтобы не пропустить грядущего на облацех Иисуса, восходящего яко молния от востока к западу. Ждали-пождали, но, ничего так и не увидев, переоделись и побрели в лес на поиски одичавших коров.

В принципе, всякое поколение в какой-то мере ощущает себя финальным, и это обманчивое чувство коренится во вполне здравом ожидании каждым человеком своего исхода из этой жизни, проще говоря, в инстинкте смерти. Та коллективная эсхатология, которой люди были подвержены во все века, в значительной степени есть проекция индивидуальной эсхатологии на окружающее общество, а индивидуальная эсхатология к концу света прямого отношения не имеет.

Если же говорить об эсхатологии всеобщей, то сразу же необходимо сделать одно важное уточнение. Многие люди, может быть даже большинство, понимают сегодня конец света как некий катаклизм, вроде ядерной войны, грандиозного землетрясения или столкновения Земли с астероидом. Это в корне неверное понимание. Апокалиптический финал означает отмену всего того, что когда-то было создано Богом, то есть не только всей материальной вселенной с ее бесчисленными галактиками, но даже и "ангельского мира". Это будет возвращение к дотварному бытию, хотя с некоторой добавкой, ради которой и был сотворен мир. Как это будет выглядеть, пророчествует Исайя: "И истлеет все небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и все воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы и как увядший лист со смоковницы" (Ис. 34, 4). Да, весь наш наполненный веществом и светом шар вселенной диаметром в тридцать миллиардов световых лет тогда свернется, как свиток, и исчезнет яко дым, и в том бытии, которое после этого останется, не будет уже никаких радиусов и диаметров, ибо там не будет расстояний и длин, а главное — не будет никаких дней, лет и веков, ибо не будет времени. Поэтому конец света называют еще "концом времен".

Вещественная катастрофа и финальное изъятие материи — принципиально разные вещи, даже противоположные, поскольку имеют противоположный глубинный смысл. Это по самой своей сути различные события, вытекающие из несхожих предшествующих ситуаций. Катастрофизм и финализм — два разных состояния Божественного духа, приводящие к разным решениям. Пока мы не разберемся в этом различии, нам рано раскрывать Евангелие или Откровения Иоанна Богослова, надеясь вычитать что-то такое, что прояснит для нас так всех сегодня интересующий вопрос о конце. Как может что-нибудь у нас проясниться, если мы не даем себе ясного отчета, что означает само слово "конец"? Поэтому давайте начнем с уяснения для себя этого понятия.

Создавая мир, Творец ставил перед Собой какую-то цель, делал это для чего-то. Что же было для Него в этом создании главным? И Священное Писание, и святоотеческие творения, и мудрость святой апостольской Церкви, и христианское богословие сходятся тут в одном мнении: венцом творения и его оправданием был замыслен человек. Сотворив в шестой день мужчину и женщину, Бог сказал им: "наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким животным пресмыкающимся по земле" (Быт. 1,28). Человек был водружен на вершину огромной пирамиды, напоминающей ступенчатую пирамиду фараона Джосера: верхней ее ступенью, на которую он непосредственно опирался, были высшие животные ("птицы небесные, рыбы морские и звери") следующей, если спускаться вниз, — растительные и одноклеточные формы ("трава, сеющая семя по своему роду и подобию"), представляющие собой кормовую базу для высших форм и полигон для отработки и усовершенствования механизма воспроизводства жизни путем синтеза белков под управлением нуклеиновых кислот. Еще ниже расположена ступень мертвой материи — физико-химическая реальность, управляемая "законами природы". Основанием же всего служат организационные и регулятивные принципы мироустроения — физические константы, математика и логика. Тот факт, что каждая нижележащая ступень специально рассчитана на то, чтобы на ней могла расположиться следующая по высоте, подтвержден современной наукой (так называемый "антропный принцип"), поэтому можно сказать, что физика является подножьем биологии, биология — подножьем зоологии, а зоология — подножьем антропологии. Следовательно, если бы человека не было или он не удался бы в том виде, в каком был замыслен Богом, то все эти подножья утратили бы свою функцию и стали бы такими же бессмысленными, как постамент, на котором нет статуи. Правильность такого вывода доказывается следующим библейским текстом: "И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, от гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их" (Быт. 6, 5). Как мы видим, стал ненужным человек, стали ненужными и животные, несущие его на себе.

Правда, благодаря праведнику Ною эти чрезвычайные меры в последний момент были отменены: Бог решил произвести от Ноя как бы новое людское племя. С помощью Потопа Он обрубил у древа человечества все ветви, кроме этой единственной, и стал выращивать из нее новую вершину пирамиды, так что необходимость демонтировать ее нижние ярусы отпала. А что, если бы праведника не нашлось? Сколько ярусов снес бы в этом случае Творец — может быть, все? Если так, то это и был бы конец света, так как он означает именно ликвидацию всей пирамиды.

Читая Библию, полезно обращать особое внимание на самые популярные ее места, так как именно из-за того, что мы часто их слышим, возникает эффект привыкания, а следовательно, и иллюзия, будто мы их понимаем, хотя на самом деле это не так. Одна из самых известных фраз Библии — та, с которой она начинается, то есть первая фраза Священного Писания вообще. Она звучит так: "В начале сотворил Бог небо и землю" (Быт. 1, 1). Что это значит? Ясно, что это было не астрономическое небо, которое Бог создал лишь во второй день и назвал "твердью", и не геологическая земля, созданная в третий день и названная "сушею". Эти "земля" и "небо" — то же самое, что "видимые" и "невидимые" в Символе Веры, Естественно предположить, что слова, которыми открывается богодухновенная книга, имеют ключевое значение и перескочить через них, как следует не вдумавшись, так же недопустимо, как, читая "Начала" Ньютона, перескочить через их первую аксиому сразу ко второй. Однако мы их как раз и не осмысливаем, торопясь перейти к более содержательным, по нашему мнению, событиям, происходившими последующие дни творения. Но понять происходящее в дни с первого по шестой невозможно, если не понять, что было создано в "нулевой день". Почему, прежде, чем приступить к творению на "земле", описанному в Шестодневе, Бог предварительно сотворил, помимо "земли", еще и "небо"? Важность этого акта подчеркивается употреблением здесь древнееврейского глагола "бара", выражающего особое творческое усилие. В первый, второй, третий и четвертый дни Бог уже не "творил", а "мастерил, и вернулся к подлинному творчеству лишь в пятый и шестой дни, когда создавал высших животных ("душу живу") и человека. Почему же эти три созидательных акта обозначаются одним и тем же словом? Это объясняется тем, что задача, решаемая Творцом, во всех трех случаях была по сути одной и той же. Ведь что такое "небо"? Это в первую очередь его обитатели, "силы небесные", мириады одушевленных существ, имеющих собственный ум, собственные чувства и собственную волю. Хотя эти существа и бесплотны, точнее, облечены в более тонкую материю, чем мы, они сходны с нами тем, что тоже являются свободно-разумными личностями и поэтому могут употреблять свой разум и свою волю не так, как хотелось бы Творцу, а совсем иначе, и даже употребить их против своего Творца, бросив Ему вызов. Тут присутствует замысел совершенно особого рода: этот замысел должен быть непременно осуществлен, ибо "Бог поругаем не бывает", но в то же время в нем самом заключена возможность его неосуществления. В лице свободных существ Бог создает камень, который не сможет поднять, но который, тем не менее, будет Им поднят. Вот эта-то невместимая в человеческое разумение и выпадающая из человеческой логики "инженерная задача" и требует уровня изобретательности "бара", все остальное сделать уже гораздо проще. Поэтому этот термин отнесен в Шестодневе только к созданию одушевленных тварей — сначала ангелов, потом зверей и людей. Оно под силу лишь Самому Богу, помочь тут Ему никто не может. А вот когда создавались светила или конструировался механизм синтеза белков, тут использование подмастерьев было вполне уместным — они могли, например, производить математические расчеты или делать какую-то другую работу, имеющую технический характер. Во многих околохристианских философских текстах эти подмастерья именуются "демиургами" (всегда во множественном числе), и такое употребление этого слова гораздо правильнее, чем то, которое восходит к Платону, назвавшему "Демиургом", верховного Творца. Ведь по-гречески это слово означает "народный умелец", то сеть ремесленник, а по отношению к Богу оно не только неточно, но и неуважительно. Это, конечно, случайность, но получилось так, что наиболее адекватно термин "демиург" звучит по-французски, где его можно понять как "полутворец". Именно так звучало это слово для французского уха Рабле, который обыграл это звучание и дал своему главному персонажу имя "Панург". Для книги, которая была манифестом поднявшего голову атеизма, это была блестящая находка: ваш бог, дескать, только наполовину творец, а мой смертный человек — "всетворец". Как тут не вспомнить, в какую хвастливую "панургиаду" разрослась идеология гуманизма в двадцатом веке: "нам нет преград ни в море, ни на суше" и т. п. Но и это, и космические проекты, и генная инженерия, и искусственный интеллект — все лопнуло как мыльный пузырь, и теперь нам все более становится ясно, кто же все-таки Всетворец, а кто полутворец.

На протяжении первых пяти дней творения помогающими Богу демиургами могли быть только ангелы — других одушевленных существ тогда еще не было. Когда был создан человек, Господь тут же и его пристроил к работе: поручил ему придумать имена животным. А до этого Творцу приходилось опираться лишь на помощь "сил небесных, которые, конечно же, именно ради этой помощи и были сотворены еще до начала творения. Прежде чем начать серьезную работу, надо подготовить инструментарий, и они как раз и явились таким инструментарием. В целом они не только оправдали свое сотворение, но и получили высокую оценку в Библии. В начале второй главы Книги Бытия, как бы подводя итог сотворению мира, автор говорит: "Так совершены небо и земля и все воинство их" (Быт. 2, 1). Поскольку о совершенстве Адама и Евы в тот момент говорить было еще рано, речь здесь может идти только об ангелах, и их совершенство может означать лишь то, что они здорово помогли Творцу в эти сверхнапряженные шесть "дней". Но абсолютно гладко все пройти не могло — ведь небесным силам была дана такая опасная вещь, как свобода. Один из самых лучших подмастерьев Бога — ангел по имени Денница, успешно решив те частные задачи, которые были ему поручены, возомнил о себе сверх меры и решил, что он не только может работать совершенно самостоятельно, но может создать свою собственную вселенную, которая будет лучше Божьей. Как тонки и коварны бывают соблазны, как обостренно бдительным должен быть каждый, кто обладает свободой! Денница, он же Люцифер, начал с, казалось бы, безобидного и даже похвального творческого азарта, а каким ужасным был конец! Увлекшись своим делом и видя, что у него что-то получилось, он захотел, чтобы его никто не ограничивал, и стал раздражаться вмешательством Бога и Его советами: не мешай мне, я сам! Он не понимал, что, если бы не Дух, который по милости Божьей все время на него нисходил, никаких творческих способностей у него вообще не было бы. Зарвавшись, он вошел в полосу неудач, но вместо того, чтобы отрезветь и покаяться, обозлился неудачами еще больше и стал винить в них Бога, Который якобы завидует ему и нарочно вредит. Это все больше и больше разжигало в нем ненависть к Богу и углубляло отпадение от Него, но, тем не менее, он оставался привязанным к Богу, ибо не обладал способностью творить из ничего, а поэтому мог создать свою вселенную только из ворованного у Него материала, т. е. из соблазненных ангельских и людских душ. А соблазнять души нельзя иначе, как лестью, ложью и обманом, вот он и стал "лжецом и отцом лжи" (Ин. 8,44).

Сколько он соблазнил ангелов, нам дела мало. Но то, что он соблазнил наших прародителей, самым непосредственным образом сказалось на нашей судьбе. Сотворенный Богом человек исказил свое естество грехом, и из него не получился тот друг Господень, ради которого все и было затеяно. Это действительно оказался неподъемный камень. Но, как говорят в народе, Бог камень не подымет, а землю опустит — все равно достигнет своей цели, хотя и другим способом. Та мера святости, какая, согласно Замыслу, должна была сосредоточиться в одном Адаме, теперь стала набираться Богом из последовательности сменяющих друг друга поколений, введенных в русло исторического времени. И именно в свете этого обстоятельства нужно осмысливать эсхатологическую тему.

Вспомним еще раз: "Бог поругаем не бывает" (Гал. 6, 7). Что Он задумал, то осуществится непременно. Введенный в действие после первородного греха запасной вариант создания богоподобного человека, называемый Домостроительством, состоит в том, чтобы полноту богоподобия, которой должен был обладать Адам, собрать, как мозаическую икону, из множества угодников, каждый из которых не вполне совершенен, когда в этот синтетический образ будет вставлен последний камешек, дальнейшее существование "неба и земли" потеряет смысл, и настанет Восьмой День Творения — отлаженная и проверенная "в материале" пирамида жизни с сонмом святых на вершине будет взята из нашего мира в Царствие Божие. Это значит, что "день икс" не придет прежде того, как человечество произрастит нужное количество святых. Об этом прямо сказано в Апокалипсисе. Тайнозритель сообщает нам, что, когда святые мученики, пострадавшие за Христа, возопили к Нему громкими голосами, спрашивая, почему так долго нет Страшного Суда, Он ответил им: подождите, пока дополнится ваше число (Откр. 8, 10). Если же раньше этого момента человечество так испортится, что вообще перестанет производить святых, Господь прибегнет к осуществлению какого-то третьего варианта. Разумеется, для нас он так же непредсказуем, как для ветхого человека была непредсказуема Голгофская жертва, но в любом случае с ним будут связаны коренные переделки ярусов тварного бытия, которые людским сознанием будут восприняты как катастрофы и катаклизмы. Это может быть даже уничтожение всего живого, какое чуть не произошло в дни Потопа, но все же нижние ярусы пирамиды сохранятся, то есть это будет вовсе не конец света, а, наоборот, затягивание его существования. Поэтому и было сказано, что эсхатология и катастрофизм — противоположные категории. Первая означает окончание работы, вторая — ее продолжение или возобновление.

Здесь так и подмывает немного порассуждать от себя — уж очень соблазнительна эта тема для умственных упражнений. Думается, если смотреть на них именно как на интеллектуальную гимнастику, они не будут грехом.

Просматривая Четьи-Минеи, замечаешь закономерность: больше всего святых было в первые века христианства, в средние века их количество уменьшилось, но оставалось еще достаточно большим, а в новое время их стало совсем мало. Об этом писал святитель Игнатий Брянчанинов, это говорил преподобный Серафим Саровский, это предсказано и в самом Евангелии. Но так и должно быть! Ведь если вы хотите наполнить некий сосуд маслом, не перелив через край, вы будете сначала лить его толстой струей, по мере поднятия уровня делать ее все более тонкой, а к самому концу станете его уже капать, чтобы не пропустить ту каплю, которая окажется последней. Если эта аналогия правомочна, мы можем заключить, что одним из признаков близости конца света является оскудение святости. Апокалиптическая глава Евангелия (Мф. 24, Мк. 13, Лк. 21) подтверждает это — там сказано, что по причине умножения беззакония в людях охладеет любовь, а без любви не может быть никакой святости. Применяя этот признак к нашему времени, мы можем сказать, что у нас гораздо больше причин для эсхатологических настроений, чем у наших предков, живших в конце пятнадцатого столетия, когда Русь была наполнена молитвенниками и праведниками. Но для этих настроений есть еще одно основание, более серьезное, содержащееся в той же главе, и уже ради его одного нам нужно эту главу читать и перечитывать. Дело в том, что другие пророчества Иисуса о грядущих страшных событиях имеют три плана: первый — связанный с последовавшей после этого лет через сорок иудейской войной; второй — относящийся к падению великих царств древнего мира, и третий, который сегодня только нам интересен — несущий информацию о конце всего. Но четырнадцатый стих этой главы в Евангелии от Матфея по единодушному мнению всех комментаторов относится только к концу времен, то есть является чисто эсхатологическим. Вот он: "И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец". И мы видим, что этот сугубо апокалиптический признак, единственный столь определенный и конкретный признак во всей главе, впервые за всю историю человечества может быть отмечен как имеющий место. До сих пор этого признака не было, и если кто-то усматривал его, это было ошибкой или натяжкой. Блаженный Августин так говорил об этом: "Если кто думает, что слова: проповедано будет Евангелие царствия по всей вселенной значат, что это сделали сами апостолы, то на основании достоверных свидетельств можно доказать, что этого не было. Потому что есть в Африке бесчисленные народы, среди которых еще не проповедано Евангелие". Теперь таких народов нет уже не только в Африке, но и на всем свете. Евангелие всюду распространяется миллиардными тиражами, лежит во всех гостиницах, рассылается бесплатно, продается от северной Гренландии до мыса Горн во всех книжных лавках и стоит дешевле, чем плохой завтрак. Что же из этого следует?

Вместе с другим признаком, которым является явное оскудение святости, этот признак прямо указывает на близость конца времен. И все же здесь остается неопределенность: мы не знаем точно, что такое "близость", Евангелие не называет дат, а просто говорит: "и тогда придет конец". Но что значит "тогда"?

Толкование этого слова наталкивается на некий парадокс. С одной стороны, Иисус говорит: "в который час не думаете, приидет Сын Человеческий" (Мф. 24, 44). С другой стороны, Им указаны признаки, которые характеризуют именно наше время и никакое другое. Как же, имея явные признаки, мы можем "не думать"?

Разгадка парадокса заключается как раз в одном из признаков — в оскудении святости. Последний камешек, вставленный в мозаику Божьего подобия, окажется единственным святым, живущим на земле, — другие будут уже не нужны. А это значит, что все остальные люди будут грешниками, а грешники, даже читая Евангелие, ничего усвоить из него не могут и не могут правильно думать о таких вещах, как конец времен. Они будут не готовы к последнему часу не из-за недостатка предупреждений, а из-за своего легкомыслия.

Впрочем, само понятие сроков становится здесь сомнительным, датировка имеет смысл лишь в случае катастрофы, но не в случае финала. Когда последний святой войдет в Царствие, историческое время будет упразднено, ибо оно было необходимо только для выращивания святых, а значит будет упразднено и физическое время, обеспечивающее существование исторического. Но о какой же дате можно говорить, если нет времени? Ведь во второй раз Бог-Сын явится нам уже не в человеческом облике, а в Божественном, то есть в Святой онтологической сущности, а она невместима в пространство и время. Эта сущность приоткрылась трем апостолам в день Преображения Господня на Фаворской горе, и тогда там, несомненно, исчезло время, ибо они увидели живого пророка Моисея, который по шкале исторического времени давно был мертвым. В нашем пространственно-временном мире "Бога не видел никто никогда" (Ин. 1, 18), а значит и не увидит, поэтому сначала будет упразднено время, а потом уже нам явится Христос, и это Его пришествие нельзя будет зафиксировать ни по каким часам, ибо еще до этого все часы остановятся на нуле. Именно такая последовательность событий дана в евангельской эсхатологии: "солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе" (Мф. 24, 29). Таким образом, "близость", о которой мы сегодня так часто говорим, правильнее понимать не в положительном смысле, а в отрицательном: это не наличие каких-либо грандиозных происшествий в будущем, а отсутствие самого будущего. Это скорее не "близость, а "краткость" — краткость остающегося у нас времени.

Впрочем, эта фраза неудачна, тут не следует говорить "у нас". В этом обороте вылезает наружу порождаемая нашей безбожной цивилизацией наша стадность. Когда люди теряют Бога, они начинают жаться друг к другу, забывая наказ Псалмопевца: "не надейся на князи, на сыны человеческие, в них же несть спасения; изыдет дух его и возвратится в землю свою, в той день погибнут вся помышления его". Замечали ли вы, что, ожидая конца света, мы как-то мало его боимся: на миру, мол, и смерть красна. Но это опасное заблуждение, у нас не будет никакой коллективной смерти, каждый умрет индивидуально, в одиночку, как умирали все люди, когда-либо жившие на земле. Если исторического и физического времени осталось, скажем, 12 лет, это означает только то, что если мне 65 лет, а соседу 20, то я умру в 77, а он в 32. Так что, важно это для меня, что он умрет в тридцать два года? Мне вообще не должно быть до этого никакого дела, а должно быть дело только до того, что мне лично предстоит такая таинственная вещь, как смерть, и такое страшное ее последствие, как ответ перед Богом за прожитую жизнь. Поэтому то, что было сказано выше, давайте скажем иначе, более точно: читатель! по тем признакам, которые указаны в Евангелии, у тебя остается мало времени, не теряй его впустую. Это, собственно, и говорит нам Христос в Евангелии:

"Поэтому и вы будьте готовы" (Мф. 24, 44). Эти слова обращены не только к нашему поколению, похоже, финальному, но и ко всем поколениям. Следовательно, если конец света теперь уже действительно близок, это имеет для всякого человека только то значение, что близка его собственная смерть, и никакого другого. И это должно напомнить ему о необходимости быть готовым к ней, ибо готовность, о которой говорил Христос, — путь к спасению, а спасение — цель и смысл нашего земного существования.