<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>


НОЧНАЯ ПЕСНЬ



Вот и ночь: громче голос бьющих ключей. И душа моя – бьющий ключ.
Вот и ночь: просыпаются песни влюбленных. И душа моя – песнь влюбленного.
Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне: оно хочет говорить. Жажда любви оживает во мне и говорит языком ее.
Я – свет: о, если бы стал я ночью! Но в том и одиночество мое, что опоясан я светом.
Стать бы мне темным, как ночь! Как приник бы я к сосцам света!
Как благословил бы я вас, искрящиеся звезды, светлячками мерцающие в небе! Как был бы счастлив дарами света вашего!
Но в сиянии собственных лучей живу я и поглощаю пламя, от меня исходящее.
Мне неведома радость берущего; и не раз думал я: стократ блаженнее крадущий, нежели дающий. [4]
В том бедность моя, что вовек не устанет дарить рука моя; в том ревность моя, что вижу я взоры жаждущих и тьму, просветленную желанием.
О злосчастье дарящих! О затмение солнца моего! О томление страсти! О неутолимый голод пресыщения!
Они берут у меня: но затрагиваю ли я душу их? Пропасть – между "дарить" и "брать"; а самая малая пропасть преодолевается в последнюю очередь. [5]
Голод родится из красоты моей: навлечь беды на вас, освещенных мной, обобрать приявших дары мои – во зло стремится алчность моя.
Отдернуть руку свою, когда чужая протянута к ней; медлить, словно водопад, продлевающий падение свое, – во зло стремится алчность моя.
Такую месть измышляет избыток мой; такое коварство источают ключи одиночества моего.
Радость дарящего охладевает в дарении, добродетель моя устала от обилия своего!
Вечно дарящий утратит и стыд. У раздающего – руки и сердце в мозолях.
Не увлажняются глаза мои от стыда за просящих; огрубели руки мои и не дрожат оттого, что наполнены.
Куда исчезли слезы очей моих? Где мягкость сердца моего? О одиночество всех дарящих! О молчание посылающих свет!
Многие солнца кружатся в пустоте пространства: всему темному говорят они светом своим. Для меня же они немы.
О вражда света ко всему светящему: безжалостно следует он путями своими.
В безднах сердца несправедливое ко всему светоносному, холодное ко всем другим солнцам – так совершает каждое солнце круги свои.
Точно бури, проносятся солнца путями своими, в этом их жизнь. Неумолимой воле своей следуют они, в этом их холод.
Вы одни, о темные ночи, извлекаете тепло из всего, что светит! Вы одни услаждаетесь молоком полногрудого света!
Льдом я окован, он жжет мне ладони! О эта жажда во мне, что томится по вашей жажде!
Вот и ночь: быть бы мне светом! И жаждой Ночного! И одиночеством!
Вот и ночь: словно родник, бьет из меня желание говорить.
Вот и ночь: громче голос бьющих ключей. И душа моя – бьющий ключ.
Вот и ночь: лишь теперь просыпаются песни влюбленных. И душа моя – песнь влюбленного.
Так пел Заратустра.

ПЛЯСОВАЯ ПЕСНЬ


Однажды Заратустра проходил с учениками своими через лес; и в поисках источника вышел он на зеленую лужайку, окаймленную деревьями и кустарником: там танцевали девушки. Узнав Заратустру, они оставили танец свой, но он подошел к ним с приветливым видом и сказал:
"Танцуйте же еще, милые девушки! Не противник забав со злым взглядом пришел к вам, не враг девушек.
Я – заступник Бога перед дьяволом, который есть Дух Тяжести. Как могу я, быстроногие, не любить божественные танцы? Или красивые девичьи ножки?
Правда, я – лес и ночь темнеющих деревьев: но кто не страшится мрака, тот найдет и кущи роз под моими кипарисами.
И встретит маленького бога, что всех милее девушкам: тихо покоится он у источника, смежив веки свои.
Вот как, среди бела дня уснул он, ленивец! Верно, набегался всласть за бабочками?
Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я слегка накажу маленького бога! Конечно, будет он кричать и плакать, – но он такой забавный, – даже когда плачет!
И со слезами станет он упрашивать вас, чтобы вы станцевали; а я спою под ваш танец:
плясовую песнь в насмешку над Духом Тяжести – высочайшим и всесильным демоном, про которого говорят, что он "князь мира".
Вот та песня, которую пел Заратустра, пока Купидон и девушки танцевали:


"О Жизнь! Заглянул я недавно в глаза твои, и мне показалось, что погружаюсь я в непостижимую глубь.
Но золотой удочкой вытащила ты меня и насмехалась надо мной, когда я называл тебя бездонной.
"Так говорят между собой все рыбы, – отвечала ты, – которые не могут достичь дна; все, что слишком глубоко для них, зовут они бездонным и недостижимым.
Но я лишь изменчива и своенравна, и во всем я женщина, и отнюдь не добродетельна.
И хотя вы, мужчины, называете меня и "глубокой", и "вечной", и "таинственной";
но всегда вы одариваете нас своими собственными добродетелями – эх вы, добродетельные!"
Так смеялась она, недоверчивая; но не верю я ей и смеху ее, когда она злословит о себе самой.
А когда с глазу на глаз говорил я с дикой мудростью своей, она гневно сказала мне: "Ты желаешь, стремишься и любишь – и потому только хвалишь ты Жизнь!".
Чуть было тогда не ответил я зло и не сказал ей, разгневанной, правды; а нельзя ответить злее, чем сказав правду мудрости своей.
Так обстоит дело между нами троими. От всего сердца люблю я одну только Жизнь и, поистине, больше всего тогда, когда ненавижу ее!
Но то, что расположен я к мудрости, и часто даже слишком расположен, – все это оттого, что очень уж напоминает она мне Жизнь!
Глаза Жизни у нее, ее усмешка и даже ее золотая удочка; что я могу сделать, если так похожи они?
И когда Жизнь спросила однажды: "Кто она, мудрость твоя?" – я с жаром ответил: "О! Мудрость!
Жаждут ее и не могут насытиться, проникают взорами сквозь покровы, пытаются поймать в тенета.
Красива ли она? Почем я знаю! Но и для самых бывалых карпов она служит приманкой.
Изменчива и упряма она; не раз видел я, как кусала она себе губы и гребнем нарочно спутывала волосы.
Быть может, зла она и лжива, и во всем – женщина; но и когда злословит она о себе, даже тогда кажется самой обольстительной".
Когда сказал я это Жизни, та зло рассмеялась и закрыла глаза. "О ком говоришь ты? Не обо мне ли?
Даже если ты прав, – разве говорят такое прямо в лицо! Но поведай мне теперь о мудрости своей!"
Ах, ты снова открыла глаза, о возлюбленная жизнь! И вновь кажется мне, что погружаюсь я в неизмеримую глубь".


Так пел Заратустра. Но когда танец закончился и девушки разошлись, опечалился он.
"Солнце давно уже село, – сказал он, наконец, – на луг пала роса, от лесов веет прохладой. Что-то неведомое окружило меня и задумчиво смотрит. Как! Ты еще жив, Заратустра?
Почему? Зачем? Для чего? Где и как? Не безумие ли – еще жить?
О друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне печаль мою!
Настал вечер: простите мне, что настал он!"


Так говорил Заратустра.

НАДГРОБНАЯ ПЕСНЬ


"Там остров могил молчаливый; там могилы юности моей. Туда отнесу я вечнозеленый венок жизни".
Так помышляя в сердце своем, плыл я по морю.
О вы, образы и видения юности моей! О вы, взоры любви, вы, божественные мгновения! Как скоро умерли вы! Я поминаю вас сегодня, как поминают умерших.
От могил ваших, возлюбленные покойники мои, доносится до меня сладкое благоухание, слезами облегчающее сердце мое. Поистине, аромат этот волнует душу и несет облегчение одинокому пловцу.
Я все еще богаче всех и до сих пор возбуждаю сильную зависть – я, одинокий! Ибо вы были со мною, а я и поныне с вами: скажите, кому падали с дерева такие румяные яблоки, как мне?
Я все еще наследник ваш, я – земля, цветущая в память о вас яркими дикорастущими добродетелями, о возлюбленные!
Мы были созданы друг для друга, милые далекие чудеса; и не как боязливые птицы, приближались вы ко мне и к желаниям моим, нет, но как доверчивые к верному!
Да, подобно мне, были вы созданы для верности и нежных вечностей; должен ли я называть вас теперь именами неверности вашей, вы, божественные взоры и мгновения? Пока еще не знаю я других имен.
Поистине, слишком скоро умерли вы, беглецы. Но не вы убежали от меня, и не я от вас: неповинны мы друг перед другом в неверности нашей.
Чтобы убить меня, душили вас, певчие птицы надежд моих! Да, в вас, возлюбленные, всегда пускала злоба стрелы свои, – чтобы поразить меня в самое сердце!
И они попали в цель! Ибо всегда были вы ближе всего сердцу моему; вы были всем, чем владел я и что владело мною, – потому и должны были вы умереть столь молодыми!
В самое уязвимое из достояний моих пустили стрелу: в вас, чья кожа, словно нежный пух, или, скорее, – улыбка, умирающая от одного только взгляда!
Но так скажу я врагам своим: "что человекоубийство по сравнению с тем, что сделали мне вы!
Большее зло совершили вы, чем убийство; невозвратимое отняли у меня – так говорю я вам, враги мои!
Образы юности и любимые мной чудеса отняли у меня, отняли блаженных духом, товарищей игр моих! Памяти их возлагаю я этот венок и произношу вам проклятие!
Это проклятие – вам, враги мои! Ибо короткой вы сделали вечность мою, – так в холоде ночи мгновенно угасает звук! Мгновением была моя вечность, мимолетным взглядом божественного ока!"
Когда-то, в блаженный час, провозгласила чистота моя: "Да будет для меня божественным все живое".
Тогда подступили ко мне вы со своими грязными химерами; куда умчался тот блаженный час?
"Все дни да будут священны для меня", – так говорила некогда мудрая юность моя; поистине, то была речь веселой мудрости!
Но тогда вы похитили у меня мои ночи и продали их за муки бессонницы: куда исчезла та веселая мудрость?
Некогда в образах птиц искал я счастливых примет: тогда вы пустили сову – зловещее чудовище – на путь мой. О, где вы теперь, мои нежные искания?
Некогда дал я обет отрешиться от всякого отвращения: тогда обратили вы близких и ближних моих в гнойные язвы. Ах, что сталось тогда с моим благородным обетом?
Как слепец, ходил я некогда блаженными путями: тогда набросали вы грязи на дорогу слепца. И теперь отвратительны стали ему былые тропинки.
И когда я совершил наитруднейшее для себя и праздновал победу преодолений своих, вы заставили кричать любящих меня, что я причинил им величайшую боль.
Поистине, всегда вы поступали так: вы отравили сладчайший мед мой и сгубили труд моих лучших пчел.
Самых наглых нищих посылали вы навстречу милосердию моему; толпы неизлечимо бесстыдных теснились всегда вокруг сострадания моего. Так ранили вы добродетели мои в самой вере их.
И когда приносил я в жертву все самое святое, что у меня было, тотчас и "благочестие" ваше присоединяло свои жирные дары: так что в чаду от жира их задыхалось священнейшее мое.
И однажды захотел я танцевать так, как еще никогда не танцевал, – выше небес хотел воспарить я в танце своем. Тогда подговорили вы любимого певца моего.
И запел он унылую, мрачную песнь; о, словно зловещий рог затрубил мне в уши.
Смертоносный певец – орудие зла, ни в чем не повинное! Уже встал я, готовый к лучшему своему танцу; но мелодией своей убил он мой восторг.
Только в танце могу я выразить символы и подобия высочайших вещей: и вот высочайший символ так и не отразился в движениях тела моего!
Осталась невысказанной и не нашла исхода высшая надежда моя! И умерли образы и утешения юности моей!
Как перенес я все это? Как избыл и превозмог эти раны? Как восстала душа моя из этих могил?
Да, есть во мне нечто бессмертное, что нельзя запереть в склеп, что способно взорвать даже скалы: это – воля моя. Безмолвно, не изменяясь, сквозь годы проходит она.
Как и прежде – своим ходом, но моими ногами желает идти воля моя; сурово и непобедимо чувство ее.
Только в эту пяту неуязвим я. Ты жива и верна себе, ты, терпеливейшая! И всегда прорываешься через склепы!
То, что не нашло разрешения в юности, все еще живо в тебе; как юность, как жизнь, полная надежд, сидишь ты здесь, на могильных руинах.
Приветствую тебя, воля моя, разрушительница склепов! Только там, где есть могилы, совершаются воскресения!
Так пел Заратустра.

О САМОПРЕОДОЛЕНИИ


"Воля к истине" – не так ли называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и возбуждает ваш пыл?
Воля к тому, чтобы сделать все сущее мыслимым: так называю я волю вашу!
Все сущее вы хотите сперва сделать мыслимым: ибо с полным основанием сомневаетесь в том, что оно мыслимо.
Но оно должно покориться и подчиниться вам! Так хочет воля ваша. Все сущее должно стать податливым и подвластным духу, как его зеркало и отражение.
Вся воля ваша, мудрейшие, в этом стремлении ее к власти, даже когда говорите вы о добре и зле, об оценке всех ценностей.
Создать мир, перед которым могли бы вы преклонить колени свои: в этом ваша последняя надежда и опьянение.
Между тем как народ, то есть все остальные, не мудрые, подобен реке, по которой плывет челнок, а в нем – торжественные, пышно разодетые ценности.
Вашу волю и ценности ваши пустили вы по реке становления; в том, во что верит народ как в доброе и злое, угадываю я прежнюю волю к власти.
Это вы, мудрейшие, посадили таких гостей в свой челнок, наделив их блеском и пышными именами, вы и ваша господствующая воля!
Теперь дальше несет река челнок: она должна нести его. Не беда, если пенится взрезанная волна и гневно спорит с килем!
Не река грозит вам опасностью, не она положит конец добру и злу вашему, о мудрейшие: но опасна сама воля к власти – неистощимая, оплодотворяющая воля самой жизни.
Но чтобы поняли вы слово мое о добре и зле, я хочу вам поведать о жизни и о свойствах всего живого.
Я следовал за всем живущим, я прошел великими и малыми путями его, чтобы познать свойства его.
Стогранным зеркалом ловил я взор живого, когда были сомкнуты уста его; чтобы взор его говорил мне. И он говорил.
Но где бы ни находил я живое, всюду слышал я речь о повиновении. Все живое есть нечто повинующееся.
И вот второе, что познал я: приказывают тому, кто не умеет подчиняться самому себе. Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что слышал я: повелевать труднее, чем повиноваться. И не только потому, что повелевающий несет бремя всех повинующихся и что бремя это легко может раздавить его:
– попыткой и дерзновением казалось мне всякое приказание. И приказывая, живое всегда подвергает себя риску.
Даже приказывая самому себе, должно еще искупить приказание свое и стать судьей, мстителем и жертвой своего собственного закона.
"Как же происходит это? – вопрошал я себя. – Что побуждает живое повиноваться, и приказывать, и, приказывая, повиноваться себе?"
Так слушайте же слово мое, мудрейшие! Удостоверьтесь, действительно ли проник я в основу основ жизни и до самых недр сердца ее?
Всюду, где было живое, обнаруживал я волю к власти; и даже в повиновении слуги находил я стремление быть господином.
Воля слабого побуждает его подчиниться сильному, ибо желает господствовать над тем, кто еще слабее: лишь этой радости жаждет он и не захочет лишиться ее.
И как меньшее предается большему, чтобы радоваться и властвовать над еще более малым, – так жертвует собой и величайшее, ради власти рискуя жизнью своей.
В том и заключается самопожертвование великого, что оно – дерзновение, и опасность, и игра, где ставка – жизнь.
И там, где есть жертва, и служение, и взоры любви, – там есть воля к господству. Потаенными путями пробирается слабый в крепость сильного – до самого сердца его – и похищает власть.
И вот какую тайну поведала мне жизнь: "Смотри, – сказала она. – я есть то, что постоянно преодолевает самое себя.
Хотя вы и называете это жаждой воспроизведения или стремлением к цели – к высшему, дальнему, многообразному, но все это – едино и есть одна тайна.
Я скорее погибну, чем отрекусь от этого: истинно, там, где гибель, закат и падение листьев, там жизнь жертвует собой ради власти!
Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!
Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, – и ему, и любви своей должна я стать противницей; так хочет воля моя.
И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!
Тот, кто возвестил о "воле к существованию", прошел мимо истины; этой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!
Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя.
Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!"
Так учила меня некогда жизнь: так же, мудрейшие, разрешаю и я загадку сердца вашего.
Истинно говорю вам: нет такого добра и зла, что были бы непреходящи. Неустанно должны они преодолевать сами себя.
С помощью ценностей ваших и того, что говорите вы о добре и зле, вершите вы насилие, вы, оценивающие: и в этом ваша тайная любовь, блеск, трепет и порыв души.
Но более могучая сила и новое преодоление вырастают из ценностей ваших; об эту силу и преодоление разобьется яйцо и скорлупа его.
И тот, кто должен быть творцом добра и зла, тот, поистине, должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.
Так высшее зло принадлежит к высшему благу – быть созидающим.
Будем же говорить только о нем, о мудрейшие, хоть и зло оно по сути своей. Однако молчание – еще хуже: всякая истина, о которой умалчивают, становится ядовитой.
Да разобьется о наши истины все. что может разбиться о них! Много зданий еще предстоит построить!


Так говорил Заратустра.

О ВОЗВЫШЕННЫХ


Спокойна глубина моего моря: никто и не догадывается о том, какие забавные чудища скрывает оно!
Невозмутима глубина моя: но переливается она блеском загадок и улыбок, скользящих по поверхности ее.
Одного из возвышенных видел я сегодня – торжественного, кающегося духом: о, как смеялась душа моя над его безобразием!
Выпятив грудь, как будто задерживая дыхание, стоял он, этот возвышенный, и молчал.
Он был увешан безобразными истинами, трофеями охоты его, и щеголял разодранными одеждами; и много шипов было на нем, но не было ни одной розы.
Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным вернулся этот охотник из леса познания.
Пришел он после битвы с дикими зверями; но сквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь – непобежденный!
Словно тигр, изготовившийся к прыжку, – так держится он; но я не люблю этих напряженных душ, и не по вкусу мне все эти настороженные.
А вы, друзья мои, говорите, что о вкусах не спорят? Но вся жизнь и есть спор о вкусах!
Вкус – это одновременно и вес, и чаша весов, и тот, кто взвешивает; и горе живущим, которые хотят прожить без спора обо всем, что касается взвешивания!
О, если бы этот возвышенный утомился возвышенностью своей: только тогда проявилась бы красота его, и лишь тогда я отведал бы его и нашел вкусным.
И лишь отвратившись от себя самого, перепрыгнет он через собственную тень – поистине! – прямо в солнце свое!
Слишком долго сидел он в тени, побледнели щеки у кающегося духом: едва не умер он от голода в ожидании своем.
Еще таится в глазах его презрение, и отвращение – на устах его. И хотя достиг он успокоения, нет солнца в покое его.
Он должен бы трудиться, как вол; и землей должно бы пахнуть счастье его, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я видеть его, волом, который, фыркая и мыча, идет перед плугом; и само мычание его должно восхвалять все земное!
Лицо его еще мрачно: тень от руки играет на лице его. Затенено еще чувство во взоре его.
Деяние его лежит тенью на нем: сама рука омрачает действующего ею. [6] Не преодолел он еще деяния своего.
Как нравится мне эта бычья шея! Однако теперь хотел бы я увидеть, что взгляд его – взгляд ангела.
И свою волю героя он тоже должен забыть: да будет он вознесенным, а не просто возвышенным: пусть сам эфир носит его, лишенного воли!
Он побеждал чудовищ и разгадывал загадки: избавителем, разрешителем и победителем всего чудовищного и загадочного в себе самом пусть станет он теперь и преобразит своих чудищ в небесных детей.
Еще познание его не научилось улыбаться и не ведать зависти; еще не стихла в красоте его бурная страсть.
Поистине, в красоте, а не в сытости должны потонуть и умолкнуть порывы его! Привлекательно великодушие тех, кто возвышенно настроен.
Положив руку на голову – так должно отдыхать герою, пусть так преодолевает он даже отдых свой.
Но именно для героя красота – самое трудное. Она недостижима для самой сильной воли.
Чуть больше, чуть меньше: но как раз в этом "чуть-чуть" и заключается многое, именно это "чуть-чуть" и является сутью.
Расслабить мускулы и волю – это для вас самое трудное, вы, возвышенные!
Когда сила, оказывая милость, нисходит в видимое, такое снисхождение зову я красотой.
И ни от кого не требую я красоты так, как от тебя, сильный: пусть доброта будет твоим последним самопреодолением.
Я считаю тебя способным на всякое зло и потому требую от тебя добра.
Правда, я часто смеялся над слабыми, которые мнят себя добрыми, поскольку бессильны их руки!
В добродетели своей бери пример с колонны: чем выше она, тем нежнее и прекраснее, тогда как внутри – тверже и выносливее.
Да, возвышенный, ты еще станешь прекрасным и будешь держать зеркало перед красотой своей.
Тогда содрогнется душа твоя от божественных желаний, и поклонение будет даже в тщеславии твоем!
В этом – тайна души: только когда герой покинул ее, в сновидении к ней приближается Сверхгерой.


Так говорил Заратустра.

О СТРАНЕ КУЛЬТУРЫ


Слишком далеко залетел я в будущее: ужас объял меня.
И когда я оглянулся вокруг, я увидел, что только время было моим единственным современником.
Тогда полетел я обратно, домой, – все быстрей и быстрей: так пришел я к вам, люди нынешнего, в страну культуры.
Впервые решился я как следует рассмотреть вас, и не было злого умысла в желании моем; поистине, пришел я к вам с томящимся сердцем.
Но что случилось со мной? Как ни робел я, не мог я не рассмеяться! Никогда еще глаза мои не видели ничего более пестрого!
Я продолжал смеяться, тогда как поджилки мои тряслись, а сердце трепетало. "Вот она, родина всех горшков для красок!" – сказал я себе.
С лицами и телами, раскрашенными на пятьдесят ладов: так восседали вы, современники, к изумлению моему!
И пятьдесят зеркал, которые льстили вам, окружало вас, повторяя игру ваших красок!
Поистине, люди нынешнего, вам не придумать себе лучшей маски, чем ваше собственное лицо! Кто сможет узнать вас?
Исписанные знаками прошлого, а поверх них – еще и новыми знаками: да, вы хорошо скрыли себя от всех толкователей!
Пусть бы даже и нашелся кто-нибудь, кто исследует внутренности: однако трудно поверить, что они есть у вас! Похоже, что вас состряпали только из красок и склеенных ярлыков.
Все века и народы пестрят из-под ваших покровов; в жестах и манерах ваших – пестрота нравов и верований.
И если снять с вас покровы, одеяния и краски и лишить вас ужимок ваших, то останется ровно столько, чтобы пугать птиц.
Поистине, я и сам – испуганная птица, увидевшая вас однажды нагими и без грима; и я улетел от вас, как улетел бы от скелета, предложившего мне любовь.
Уж лучше сделаться поденщиком в преисподней и служить теням минувшего! Даже обитатели подземного мира тучнее и полнее вас!
Да, в том-то и горечь утробы моей, что не выношу я вас ни нагими, ни одетыми!
Все, что есть страшного в будущем и что пугало птиц, потерявших дорогу, – поистине, это ближе сердцу моему, чем ваша "действительность".
Ибо так говорите вы: "Мы – сама действительность, без веры и суеверия"; так в похвальбе раздуваете вы грудь свою, не смущаясь ее отсутствием!
Да и как вам веровать, вы, размалеванные! Вы разукрашены картинами, списанными со всего, во что когда-либо веровали!
Вы – ходячее опровержение веры, обрывки и кончики мыслей. Ненастоящие – так называю я вас, апологеты действительности!
Все эпохи поносят одна другую в уме вашем: но сонные грезы и болтовня прошлого все же ближе к действительности, чем ваше бодрствование!
Вы – бесплодны: и потому нет в вас веры. Но созидающий всегда видел вещие сны и звездные знамения – и он верил в веру!
Вы – полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. И вот она, ваша действительность: "Все обречено гибели".
Вот стоите вы передо мной, тощие и бесплодные! Как торчат ребра ваши! Иные из вас и сами замечают это.
И говорят: "Кажется, пока я спал, Бог что-то похитил у меня? Этого вполне хватило бы, чтобы смастерить бабенку! [7]
Удивительна худоба ребер моих!" – так говорят многие мои современники.
Да, люди нынешнего, смех вызываете вы у меня! И особенно когда удивляетесь сами себе!
Счастье, что могу я смеяться над удивлением вашим и не приходится мне глотать всякую мерзость из ваших мисок!
Но вы не в тягость мне, ибо предстоит мне нести нечто тяжелое: не беда, если жуки и мухи сядут на ношу мою!
Поистине, не станет она тяжелее от этого! И не из-за вас, современники, ляжет на меня величайшая усталость.
Ах, куда еще подняться мне с тоской моей! Со всех гор высматриваю я отцовские и материнские земли.
Но родины нигде не нашел я: в любом месте я не на месте и ни у одних ворот не задерживаюсь.
Чужды мне современники, предмет насмешки моей! А ведь недавно влекло меня к ним сердце мое. Изгнан я из отцовских и материнских земель.
Только одну страну люблю я – страну детей моих, еще не открытую, лежащую в дальних морях: пусть неустанно ищут ее корабли мои.
В детях своих возмещу я то, что я – сын отца своего: всем будущим искуплю – это настоящее!


Так говорил Заратустра.

О НЕЗАПЯТНАННОМ ПОЗНАНИИ


Вчера, когда восходил месяц, показалось мне, будто хочет он родить солнце: так широко раскинувшись, лежал он за горизонтом – словно роженица.
Но обманул меня этот лгун беременностью своей; и скорее уж я поверю, что месяц – мужчина, а не женщина.
Правда, мало похож на мужчину этот робкий ночной мечтатель. Поистине, с дурной совестью бродит он по крышам.
Ибо он похотлив и завистлив, этот монах; падок он до земли и любовных утех.
Нет, не люблю я этого кота на крыше! Противны мне те, кто подкрадывается к полуоткрытым окнам!
Кротко, безмолвно и бесшумно ступает он по звездным коврам: но не люблю я тихую мужскую поступь – мужскую поступь без звона шпор!
Шаги честного честно предупреждают о себе; но кошка припадает к земле и крадется. Взгляни, по-кошачьи крадучись, движется и месяц.
С таким сравнением обращаюсь я к вам, чувствительные лицемеры, ищущие "чистого познания"! Сластолюбцами называю я вас!
И вы любите землю и земное: я хорошо разгадал вас! Но стыд и дурная совесть в любви вашей – вы подобны месяцу!
Презрение к земному внушено духу, но не нутру вашему: а именно оно сильнее всего в вас!
И вот – стыдится ваш дух, что угождает нутру вашему, и уходит от стыда путями лжи и обмана.
"Высшим было бы для меня, – так говорит ваш изолгавшийся дух, – созерцать жизнь без вожделения, а не как собака – с высунутым языком".
"Быть счастливым в созерцании, с умершей волей, без приступов алчности и себялюбия, быть холодным и изможденным, но с пьяными глазами месяца".
"Лучшей долей было бы для меня любить землю так, как любит ее месяц, и одним лишь взглядом прикасаться к красоте ее", – так соблазняет себя соблазненный.
"Незапятнанным познанием вещей я называю такое, когда мне ничего не надо от них, – только лежать перед ними, как зеркало с сотней глаз".
О вы, чувствительные лицемеры и сластолюбцы! Вам недостает невинности в желании: потому и клевещете вы на него!
Поистине, не как созидающие, производящие и радующиеся становлению, любите вы землю!
В чем невинность? Она там, где есть воля к порождению. И у того самая чистая воля, кто желает созидать сверх себя.
В чем красота? В том, что я должен желать всей волей своей; что жажду я любить и погибнуть ради того, чтобы образ не остался лишь образом.
Любить и погибнуть: это сочетание – вечно. Воля к любви означает готовность к смерти. Так говорю я вам, малодушные!
Но ваш взгляд, косой взгляд скопца, хочет называться созерцанием! А то, что можно ощупать трусливым оком, именуется у вас прекрасным! О вы, осквернители благородных имен!
Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, ищущие чистого познания, что вы никогда не родите! Хотя и лежите вы, словно роженицы, широко раскинувшись за горизонтом!
Правда, полны уста ваши благородных слов. И что же, мы должны верить, что и сердца ваши переполнены, вы, лжецы?
Но мои слова – грубые, неказистые и презренные: и я охотно подбираю то, что падает под стол на пиршествах ваших.
И все же этими словами я могу говорить вам правду, лицемеры! Да, пусть едкие ароматы раковин и рыбьих костей и колючие листья пощекочут вам ноздри.
Дурной запах всегда вокруг вас и на пиршествах ваших: ваши похотливые мысли, ложь и притворство так и носятся в воздухе!
Имейте же смелость поверить себе и нутру своему! Кто не верит себе, тот всегда лжет.
Личиной божества прикрылись вы, "чистые": в личине этой укрылся ужасный кольчатый червь ваш.
Поистине, обманываете вы, "созерцатели"! Самого Заратустру одурачили вы некогда божественной личиной своей: не распознал он змеиных колец, под ней таящихся.
Некогда возомнил я, что некая божественная душа участвует в играх ваших, вы, поклонники чистого познания! Считал я тогда, что нет лучшего искусства, нежели ваше!
Даль скрывала от меня змеиные нечистоты и мерзостное зловоние, и не знал я, что хитрость ящерицы похотливо извивается там.
И подошел я ближе к вам: и день наступил для меня, а теперь наступает он и для вас – кончились любовные похождения месяца!
Взгляните! Стоит он. застигнутый на месте, бледный, перед утренней зарей!
Ибо уже грядет пылающее солнце, к земле приближается любовь его! Любовь солнца – невинность и желания созидающего!
Взгляните, как нетерпеливо поднимается оно из-за моря! Разве не чувствуете вы жажды и горячего дыхания любви его?
Морем жаждет упиться оно и в свою высь поднять глубину его: и тысячью грудей поднимается к нему море.
Ибо море хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет стать воздухом, и высотой, и стезей света, и самим светом!
Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокие моря.
И вот что называю я познанием: чтобы все глубокое поднялось на высоту мою!


Так говорил Заратустра.

ОБ УЧЕНЫХ


Однажды, пока я спал, овца подошла и съела венок из плюща с головы моей; съела и сказала: "Заратустра не ученый больше".
И проговорив это, она в пренебрежении ушла. Один ребенок рассказал мне об этом.
Люблю я лежать здесь, где играют дети, у разрушенной стены, среди чертополоха и красных маков.
Я все еще ученый для детей, и для чертополоха, и красных маков. Невинны они даже в злости своей.
Но для овец я уже перестал быть ученым: так угодно судьбе моей – да будет благословенна она!
Ибо правда такова: ушел я из жилища ученых, и еще хлопнул дверью.
Слишком долго сидела голодной душа моя за их столом: не научился я познавать, подобно им, – с той же ловкостью, с какой щелкают орехи.
Свободу люблю я и чистый воздух над свежей землей; лучше я буду спать на воловьих шкурах, чем на их званиях и почестях.
Слишком горяч я и потому сгораю от собственных мыслей: часто захватывает у меня дыхание. И тогда необходимо мне вырваться на простор, прочь из всех этих запыленных комнат.
Но они прохлаждаются в тени: во всем они хотят быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце раскаляет ступени.
Подобно уличным зевакам, что стоят и глазеют на прохожих, ждут и они, и глазеют на мысли, придуманные другими.
Если дотронуться до них, то поднимается пыль, как от мешков с мукой; кто бы мог подумать, что пыль эта – от зерна и золотых даров нивы?
Когда выдают они себя за мудрецов, меня знобит от их ничтожных истин и изречений; и часто мудрость их отдает таким смрадом, словно ее породило болото; и, поистине, я даже слышал уже, как лягушки квакали в ней!
Ловки они, и искусны их пальцы: что моя простота рядом с их изощренностью! Все могут они – шить, вязать, ткать: вот и вяжут они чулки для духа!
Они – прекрасные часовые механизмы: нужно только вовремя заводить их! Тогда они безошибочно показывают время, производя при этом деликатный шум.
Подобно мельницам и ступам, работают они – только успевай бросать в них зерно! Уж они-то сумеют перемолоть его и превратить в белую пыль.
Каждый зорко следит за движением пальцев соседа своего, и не слишком доверяют они друг другу. Изобретательные на маленькие хитрости, они поджидают тех, чье знание прихрамывает, и подстерегают, подобно паукам.
Я видел, с какой осторожностью приготовляют они яд: при этом всегда надевают стеклянные перчатки на пальцы свои.
И в поддельные кости умеют они играть: и играют с таким жаром, что их прошибает потом.
Чужды мы друг другу, и их добродетели мне даже противнее, чем лукавство и фальшивые игральные кости.
И когда я жил среди них, жил я над ними. И за это они не любили меня.
Они и слышать не желают о том, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому между мной и собой, над головами своими, они наложили дерева, земли и мусора.
Так заглушили они шум шагов моих: до сих пор хуже всего меня слышали самые ученые из них.
Все ошибки и слабости людские проложили они между собой и мной: черным полом [8] называется это в их домах.
Но невзирая на это, я со своими мыслями продолжаю ходить поверх их голов; и пожелай я идти путем своих заблуждений, то и тогда оказался бы я выше.
Ибо люди не равны: так гласит справедливость. И то, чего я желаю, они не смеют желать!


Так говорил Заратустра.


<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>
Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)